Одну целую бесстыдную секунду я пялюсь на его грудные мышцы, мелькающие в просвете горловины провисшей футболки, а затем с излишней тщательностью начинаю отдирать верхнюю упаковку от емкости с лакомством. И при этом безуспешно.

‒ Позволишь? ‒ Виви извлекает пиалу из плена моих скрюченных пальцев, ухитрившись их не коснуться, и легко избавляется от преграды.

И возвращает мне пудинг.

‒ Угостишь? ‒ Он выжидающе смотрит на меня. Не приближается, не наклоняется ко мне и совсем не шевелится.

Ход за мной.

‒ Тут… нет ложки, ‒ уныло признаюсь я.

‒ Похоже на то.

Вот и отлично, вынужденная трапеза отменяется.

Однако у Виви иное мнение. Наверное, я уже способна читать язык, на котором отправляют послания во внешний мир его дикие сверкающие искры в золотых глазах. И прямо сейчас в них буйствует нетерпение. На фоне внешнего спокойствия мужчины их бесчинствующее сияние особенно заметно.

‒ Похоже, с угощением сегодня ты пролетаешь. ‒ Делаю осторожную попытку выпутаться из цепкой ловушки, в которую сама себя и загнала.

‒ Целость упаковки уже нарушена. ‒ Его рука опускается сверху на пиалу, словно вознамерившись заменить собой снятый упаковочный материал. От соприкосновения наши ладони отделяет лишь незатейливая емкость со сладостью, о приготовлении которой я уже тысячу раз пожалела. ‒ Хочу попробовать. Так ты угостишь?

Проклиная полутьму комнаты, внушающую мне иллюзию моей ранимости и странным образом повышающую мою чувствительность, я кидаю все силы на то, чтобы сохранить в неподвижности руку, на которой удерживается пиала. Виви не давит на нее, но я все равно ощущаю свое участие в тайном серьезном противостоянии. И выигрыш в нем мне ужасающе важен. Любой исход, при котором я беру над ним верх, знаменателен.

‒ Да нуль проблем! ‒ восклицаю я и сама дергаю рукой, чтобы скинуть с нее назойливую красивую конечность высшего.

Может, ему и удается строить великие стратегии, будучи во главе сильнейших созданий нашей реальности, но вести в нашей игре у Виви не получится.

Не заботясь о манерах, запихиваю пальцы в середину пудинга и, поморщившись от прохладной мягкости смеси, подцепляю несколько дрожащих кусочков. Не глядя, отпихиваю пиалу в сторону и вытягиваю руку в сторону Виви.

‒ Пробуй.

Сложно не ухмыляться. Еще труднее прекратить так откровенно торжествовать. Не считаю, что на подобный жест меня стопроцентно вынудил Виви, ‒ я сама сделала выбор. Однако, несмотря на наглядную некрасивость моего поступка, я все же внутренне счастлива от того, насколько максимально унизительным получилось предложение.

Мои гнев и злоба никуда не делись. Мне не одержать победу над Виви напрямую, но вот в таких идиотских ситуациях я вполне способна его слегка уколоть.

Давай же, покажи, как тебе неприятно.

Насколько тебе противно.

Ты ведь унижен.

Предлагать Иммора угощение так, как делаю это я, ‒ изощренная форма прямого оскорбления.

Твоя гордость уязвлена?

Твое самолюбие задето?

И? Оскорбишь меня в ответ?

Что ты скажешь мне?

Как ответишь?

Наше противостояние продолжается, и я могу заниматься этим хоть…

Пальцы Виви неожиданно смыкаются на моем запястье. Подтаявшие кусочки пудинга уже начинают медленно сползать по коже. Едва успеваю передвинуть коленку по одеялу, чтобы сохранить равновесие, а Виви тянет мою руку дальше к себе. До тех пор, пока моя ладонь не оказывается на уровне его лица.

‒ Эй?..

Интуиция сразу врубает абсолютно все предупреждающие механизмы, и на мгновение мне чудится верещание десятка сигнальных систем в моей голове. Будь сейчас здесь чужак, ‒ да хотя бы такой же отморозок, как те, что проникли на территорию университета, ‒ в его башку бы уже врезалась моя нога.

Но передо мной Виви. И я глупо мешкаю, теряя драгоценные секунды.

И он беззастенчиво пользуется моим промедлением.

Кусочек пудинга, от жара моей кожи уже превратившийся в малюсенькую капельку, соскальзывает на запястье и едва не срывается вниз ‒ к одеялу. Но не успевает. На его пути возникает препятствие.

Виви, почти прижимаясь губами к месту на моей коже, где посмела остановиться злосчастная сладкая частичка, чуть выше его собственной хватки, горячит меня дыханием, а затем непринужденно ловит капельку кончиком языка.

Меня пробирает от затылка и до коленей, словно в мою кровяную систему запустили жидкое пламя. И оно смешивается с жизненными потоками, пробуждая каждую давно омертвевшую эмоцию, раззадоривает ощущения, застывшими реакциями сокрытые на поверхности кожи, ‒ миллиметр за миллиметр, и учащает дыхание.

«Не распробовал», ‒ читаю в сиянии его глаз.

И вздрагиваю, почувствовав настоящее прикосновение.

Пламя нежничает, ластится и завораживает, сопровождая безумное скольжение языка Виви по моей ладони ‒ от запястья до кончика безымянного пальца. Запутываюсь во вдохах и выдохах. Обжигающие губы мягким напором заставляют согнуться мой указательный палец и, легонько прихватывая его сбоку, медленно продвигаются вдоль него, собирая основную массу пудинга.

Очухиваюсь только тогда, когда Виви, давя чуть сильнее, прижимается губами к подушечке моего большого пальца, запечатлевая на нем влажный поцелуй.

Вырываю руку из его хватки, и он не препятствует мне в этом.

‒ Угостился? ‒ как ни старалась расхрабриться, а голос все равно звучит сдавленно.

Вместо ответа Виви облизывает левый уголок своих губ ‒ не демонстративно, однако чтобы я, бесспорно, заметила.

‒ Сладости на сегодня закончились! ‒ плюхаюсь на кровать и, извернувшись змеей, укутываюсь в одеяло с головой.

«На сегодня…»

Эхо тихого голоса Виви звучит в голове до тех пор, пока разум милостиво не позволяет мне провалиться в сон.

Далекое вчера

Отстранено вглядываюсь в сверкающую речную поверхность. Загрязнение в ней давно превысило все возможные нормы существования жизни. В бурном потоке вьются мглистые густые завихрения, блестящие маслянистые пятна волнообразно танцуют, подстраиваясь под водное течение, о камни разбиваются зеленоватые пузыри, а в некоторых местах сумасшедшее бурление удерживают внутри матовые куски, похожие на растянутую грязевую пленку.

‒ Идем же, солнышко.

Четыреста пятая берет меня за руку и, мнительно оглядываясь, ведет вверх по заросшей тропинке. Мы останавливаемся около разрушенного моста и заброшенного шлюза. Из черной пасти в стене, состоящей из беспорядочно наваленных камней, рвется наружу водопад, похожий на разбавленную смесь из чьих-то раздавленных внутренностей.

Неподалеку располагается и хижина Шрамника – нелепая конструкция из погнутых и соединенных между собой контейнеров. Кое-где поблескивает металл, но в основном роль своеобразных украшательств играет ржавчина.

‒ Сюда.

Четыреста пятая опускается на корточки возле кривых ступеней хижины. Двести тринадцатый тоже здесь, сидит, скрючившись, у двери, почесывает крестообразный шрам, заменяющий ему левый глаз, и равнодушно наблюдает за копошащейся у его крыльца девушкой.

Плюхаюсь в примятую траву, жмусь к боку Четыреста пятой и с любопытством таращусь на ее правый кулак. Там запрятано нечто таинственное, и мне не терпится разгадать загадку. Улыбнувшись, она подносит руку поближе к моему лицу и разжимает пальцы.

‒ Монетонька, ‒ говорю я, невольно засматриваясь на чистую блестящую поверхность предмета, его ребристый бок и выпуклости цифр. Наверное, Четыреста пятая получила ее от того сморщенного дядьки в бархатном пиджаке, с которым провела сегодня в комнате почти два с половиной часа.

‒ Твоя. – Голос Четыреста пятой чуть дрожит, но в интонациях держится твердость.

‒ Моя? – недоуменно переспрашиваю я.

‒ Монетка будет защитной, ‒ объясняет девушка. Показав мне кусочек плотного тряпья с торчащими нитями, она принимается с крайней сосредоточенностью заворачивать в него монету. – Такие в Высотном Городе покрывают дополнительным слоем для сохранения прочности на длительный срок. Может проваляться долгое время в самых отвратительных условиях, и поверхность все равно останется нетронутой. Оставлю ее здесь. Для тебя.