— Я прочитала достаточно. Это не первая запись. И я не отрицаю её вины. Лишь вижу в Виталине не только убийцу, но и человека. Раненного, несчастного. Одинокого. Я её понимаю. Это всё, что я хочу сказать, — на глаза навернулись слёзы, и Александра быстро стёрла их тыльной стороной ладони.

Рукавица поймал себя на мысли, какая уязвимая Саша. Какая она сейчас маленькая. Тихо заметил:

— А я хочу сказать, что расследование далось тебе нелегко, я это отчётливо вижу. Ты устала и принимаешь всё слишком близко к сердцу. Неправильно, Саша. Я знаю, в твоей голове полно тараканов. Но если ты видишь в вас что-то общее, то это уже клиника. Извини за прямоту.

— Не стоит извиняться.

— Стоит. — Вздохнул. — Я считаю тебя отличным специалистом и верным сотрудником. Да, — ухмыльнулся, — поразительно, но похоже в этот раз мы сработались. И несмотря на это вынужден сказать: ты отстранена от расследования. Никакого участия в допросе, никаких попыток связаться с участниками дела. Ты не работаешь на меня, и приказать я не могу, но, пожалуйста… хоть раз сделай так, как тебя просят. Не вмешивайся. Отдохни, наберись сил, успокойся. Разберись в себе, в конце концов. Сходи к психологу. Возможно, твоя любовь к работе оказалась слишком пагубной, и пора сделать передышку. Саша… — коснулся её плеча. — Когда полицейский сравнивает себя с убийцей, сочувствует и понимает преступника — это сигнал для беспокойства. Всё. Давай дневник и уматывай отсюда. Отдых, Селивёрстова. Позволь себе отдых. К тому же, — бросил взгляд за окно, — скоро Новый год. Чем не повод на время забыть об убийствах? — подарил ободряющую улыбку. — Давай. Я вызову такси.

— Не надо. Я сама.

— Как всегда независимая.

— И как всегда одинокая, — она произнесла это едва слышно, но он услышал.

— Кстати, позвони Резникову. Что-то я давно не слышал о вас сплетен, — улыбнулся, бросив фразу как бы невзначай.

— Я не привыкла навязываться, — Александра вспомнила «побеги» Бриза от разговора, его молчание в трубку.

— Сделать первый шаг — это не навязывание, это желание быть рядом с человеком. Ладно. Я тебе не отец, чтобы читать нравоучения, хотя порой мне кажется, что в человеческих взаимоотношениях мой сын поумнее тебя. Иди. Свободна. — И он отвернулся. Пошёл к ребятам криминалистам, захватив дневник Чириной.

Александра испытывала странное чувство. С одной стороны, ей было обидно. С другой, в словах Рукавицы звучала правда. Возможно, ей действительно нужна помощь. Не психолога, а друга. Того, кто скажет, что всё будет хорошо, и она нормальная. Того, кто сможет её понять.

Александра подумала о Диме. Он её не понимал, но с ним её проблемы измельчались, становились не такими страшными. С ним за спиной вырастали крылья.

Селивёрстова вышла на улицу, глотнула морозного воздуха и зябко поёжилась. Холод пробирался в самое сердце — одиночество хватало за плечи, — и Рукавица так бесцеремонно напомнил об этом.

Поговорить…

Как же ей хотелось поговорить с тем, кто понимает, с тем, кто способен видеть, как она. Ведь человек не рождается преступником. Нет такого гена, который превращает людей в убийц и маньяков. И разве так плохо, если она смотрит на монстров немного иначе? Разве не хуже делить мир лишь на чёрное и белое?

У Александры всегда существовали тысячи оттенков, и сейчас она видела Чирину не в радужных тонах, нет, но и не в густом чёрном. Виталина была для неё ребёнком белого цвета, и в этом цвете, в зависимости от угла зрения, вспыхивали другие краски: тёмные и светлые. Последних было очень мало, но они были, а, значит, Виталина не всегда желала смерти другим.

Не всегда была злым человеком.

Сидя в такси, Александра просматривала записи телефона — снимки страниц, обнажавших душу Чириной.

Серые стены. Неприятные. Они вызывали в душе те самые болезненные эмоции, от которых хотелось спрятаться, убежать.

Которые так хотелось забыть.

Но стены давили. Звали. Вынуждали вспомнить: она ничтожество. Такой её считала семья: и родители, пускай, и не родные, но ведь она тогда об этом и не знала, и сестра. Любимая старшая сестрёнка.

Врунья.

Наверно, менты специально привели в это помещение и заперли одну, чтобы сделать больнее, чтобы вывернуть наизнанку. Что ж… она не поддастся. Она сильнее.

Должна… быть… сильнее.

Виталина ходила из угла в угол и старалась как можно чаще смотреть в окно. Она ненавидела снег, терпеть не могла метель, но сейчас та была милее всего на свете и уж точно милее поганых серых стен.

Виталина хотела плакать.

Воспоминания обрушивались с хорошо известной ей силой — так случалось почти каждую ночь на протяжении целого года. Года, за который она сумела понять, что нужна лишь своим новым родителям. Только они её по-настоящему любили. Она верила им, ведь они её понимали и что намного важнее принимали со всеми странностями.

В том доме не было серого цвета, а в старом он витал повсюду: во взгляде мамы при виде рисунков, в голосе папы. Цвет отражался в испуганных глазах Снежаны. Он клубился в самом воздухе и отравлял радость Виты.

Он означал постоянные сомнения.

В новом доме он не появился ни разу. Она не ощущала его в отношении к ней взрослых, не читала на лицах соседских ребят, хотя с некоторыми из них, например, с Олечкой и Зеброй позже и разладилось.

В том доме, можно сказать, в другом мире ей было лучше. Клара Евгеньевна оказалась, как всегда, права: мама не та, что родила. Мама — та, что всегда была рядом.

И этой мамой стала Клара.

Она же рассказала правду о Снежане и о том, почему Виту никто не искал.

Волны гнева и ненависти схватили за горло. Стало трудно дышать. Лицо сестры в памяти покрылось тем самым серым, ненавистным, отвратительным. Виталина закрыла глаза, и сначала мысленно, а затем шёпотом повторила одну и ту же фразу:

— Ты сказала родителям, что я сбежала, а я ждала, когда вы меня заберёте.

После пяти минут этой мантры стало жечь глаза. Виталина начала представлять Клару, отгоняя непрошенные слёзы.

Первые годы всё было хорошо. Новые родители стали теми, кого ей так не хватало. Но затем Вита вступила в сложный возраст — превратилась из ребёнка в подростка. Первая любовь, несчастная, новые витки непонимания среди одноклассников. Желание отомстить за обиду, сделать больно, возникали всё чаще, а мама Клара никак не помогала. Только обнимала, называла любимой доченькой и дарила новую помаду, платье, лак для ногтей. Больших медведей.

Их было пять. Один крупнее другого. Последний на голову выше самой Виты.

Спустя годы все обратились в разодранную кучу плюша. В хлам, выброшенный в помойку.

Мама Клара покупала всё, что просила Виталина. Отец давал карманные деньги даже, когда их было полно.

Да, они её баловали. Любили. Только их любовь напоминала удавку.

А в тот день, когда Вита решила найти первую семью, чтобы сказать, как их презирает всех, до единого, мама воспротивилась, начала ругать, заперла в погребе. И, сидя там, между банок с вареньем, Виталина поняла: даже эта мама её не понимает.

Её никто не понимал.

Надежда быть услышанной растаяла, как поганый снег.

Потом были подруги, давно убитые. И Васильева.

Ангелина продержалась дольше прочих: они были немного похожи. Обе неродные дети, ненавидящие кого-то с детства. У Виты была Снежана, у Ангелины Александра. На этой почве появились общие секреты. Сначала фантазии на тему смерти врагов — девчонок, превосходящих во всём. Тварей, считавших себя лучше других.

Затем появились планы. Только Ангелина сдалась и даже пообещала сдать Виту в психушку, а Вита продолжала мечтать о мести, но теперь понимала — подруги снова нет. Заставить молчать Васильеву оказалось просто: Ангелина была из пугливых. Скрывалась за высокомерием, улыбкой, наглостью, а сама до чёртиков боялась, что узнают её настоящую. Увидят натуральный нос, не такой идеальный, как привыкли видеть; узнают, что она страдала булимией, потому что, о боже, красавица и просто ангел во плоти когда-то считала себя толстухой и не нравилась мальчикам.