«А что написано у меня? — посетила Зенона Мартыновича неожиданная мысль. — На лбу ничего не написано, а вот сердце подсказывает: пора послать подальше Варнаву Генриховича и жить только для себя, для своей семьи».

Он надеялся, что семья у него будет, ведь он взялся жить исключительно для себя. Вот, живет же поляк из Канады. Хотя… кто его знает? Доллары наверняка у него есть, это видно по физиономии — изображает из себя скромнягу. Душа иностранца — не украинские потемки, а самый что ни есть дремучий мрак. Открытый человек не отправится на Слобожанщину исследовать вульгарное народное творчество. Для этого нужны доллары. А доллары не раздают как милостыню. Значит, иностранец от кого-то получил особое задание. И слобожанский фольклор — дешевая шпионская легенда.

Уже по дороге в Сиротино — с канадским поляком вышли на одной станции — как попутчики разговорились. Оказалось, он едет по приглашению председателя колхоза «Широкий лан» (поляк произносил это название по-другому — «Необъятная степь»). Едет к Алексею Романовичу Пунтусу, известному на Украине новатору (рекламный телевизионный ролик, где за штурвалом комбайна стоял Алексей Романович, сыграл свою роль). Несколько раньше в Варшаве побывал украинский предприниматель Семен Онуфриевич Блакитный. На экране он увидел торжествующего Пунтуса, позвонил на студию, представился зятем известного новатора. От Семена Блакитного разило сивухой, ненормативной лексикой, которой в Европе, по всей вероятности, еще не слышали. Европейские лингвисты набросились на филологическую целину, послали в командировку ученого поляка, специалиста по ненормативной лексике. В Варшаве посчитали, что это явление грамотно сумеет объяснить лишь специалист с высшим образованием. Таким и оказался варшавский поляк, довольно сносно говоривший по-русски.

— Вам в Сиротине какая улица нужна? — спросил Гуменюк попутчика.

— Пионерская.

— И у меня Пионерская. Номер дома?

— Сорок девять.

— И у меня сорок девять.

— Мы не по одному делу?

— Вполне возможно.

«Не отыскался ли отец еще одного сына Алексея Романовича? — невольно подумал Зенон Мартынович. — Никак Валентина Леонидовна лет двадцать назад побывала и в Польше, избавляясь от женских болезней? Кто же из ее хлопцев польского происхождения? — И про себя продолжал рассуждать: — Если Илья — это моя кровь, то Клим или Юрко — возможно, от поляка».

Гуменюк не совсем угадал. Настоящих отцов своих сыночков могла знать только Валентина Леонидовна. Как призналась Зенону Мартыновичу, поляк — это отец восемнадцатилетней Олечки, с которым ее мама познакомилась в клинике профессора Бершадского, избавлявшего несчастных женщин от загиба матки.

— А зачем тут поляк? — допытывался Зенон Мартынович, уже испытывая чувство ревности к варшавскому гостю.

После непродолжительной разлуки стоило Гуменюку взглянуть в глаза обаятельной Валечки (мысленно он ее уже так называл), как он почувствовал: все эти недели, пока Зенон находился во Львове, она думала о нем. Тогда, в спаленке Пунтуса, он ей признался, что двадцать лет его любовные чувства были законсервированы, и вот сейчас он снял их с консервации, как снимают боевую машину, чтобы ринуться в бой, — судьба уже не отпустила ему время на раздумья.

Валентина Леонидовна только теперь, спустя два десятка лет, почувствовала и оценила крепкого, как дуб-великан, бывшего старшину, окончательно убедилась, что это настоящий мужчина, с которым можно хоть в бушующем океане плыть вместе, не оглядываясь на прожитые годы.

Но как быть с детьми? Дети уже взрослые, из жизни их не выбросить. Не выбросить и мужа, старого, больного, так много сделавшего для ее многодетной семьи.

Как все это объяснить Зенону Мартыновичу? Он ей нужен был ради будущей семьи.

О детях не меньше ее мечтал и Алексей Романович. Он клятвенно заверил свою красавицу-супругу: пусть она рожает от кого угодно, это будут и его дети. Ее детям на правах родителя он будет пробивать дорогу в жизни. Валентина жила, рожала неизвестно от кого, чем-то уподобилась корове, к которой раз в год подпускают быка-производителя, с той лишь разницей, что быка подводит хозяин, а мужчину выбирает она. Все это были мужчины-однодневки: не успеешь к нему приглядеться, а он уже исчез…

Теперь настала очередь и ей любить. Наконец она встретила человека, который ответил ей взаимностью. Но вот беда: годы умчались, как вешняя вода. Осталась только память, словно камушки на дне оврага… А из памяти, как из камушков-кругляшек, дом счастья не построишь — не получится: на самое главное — на любовь — времени уже не отпущено.

Эти слова она услышала от Зенона Мартыновича, и на душе потеплело, как майским утром после обложного дождя. Рассудок не сопротивлялся: он — надежный мужчина. В этой глухомани ничего лучшего не дождешься…

За тысячу километров от Слобожанщины как бы со стороны видел себя и Зенон Мартынович, он тоже понимал: прожитое — не вернуть…

Накачанный яблочным вином, Гуменюк шагал тяжелой старшинской походкой в свою холостяцкую квартиру. Шел мимо собора Святого Юра, под нос мурлыкал себе песенку, которая все чаще приходила на ум:

Он, как никогда раньше, только теперь понял — опоздал на двадцать лет. Но сердце отказывалось с этим согласиться. Если кого-то и упрекать, то разве что себя.

И опять голова была занята прозой жизни.

У Валентины Леонидовны он попытался выведать тайну, ради которой пан Шпехта послал его в Сиротино, не поскупился на расходы.

— Микола Перевышко — дома?

— А где ж ему быть?

— Никуда не отлучался?

— Вроде — нет. Иначе с ним умотал бы и наш Илюша. Днями наведывался Никита. С ним был какой-то лейтенант, расспрашивали Миколу.

— О чем?

— Надо Юлю спросить. У нее с Никитой заскорузлая любовь. Может, она что-то знает… А зачем это тебе?

— Человек пропал.

— Так искать его надо на Западе. На Восток никто не бегает, разве что в Китай. А в Китае своего народа, как муравьев в муравейнике… Все ищут вольготной жизни. А вольготная пока только на Западе. На развалинах Украины уже и чертополох не растет. Кто же тут задержится? А если это женщина, к тому же молодая, в теле, ей прямая дорога в Эмираты. — Валентина Леонидовна рассуждала не по-женски.

— В том-то и дело, что его женщина может объявиться именно здесь, — настаивал Зенон Мартынович.

— У Миколы — женщина? Он кто — крутой? С деньгами?

— А что тут особенного?

— Не знаю, не знаю, — раздумчиво качала головой Валентина Леонидовна. — Микола не из тех, кто станет торговать живым товаром. Это мой — бывший маяк района — решился бы. Деньги он любит, тем более легкие. Как-то мне признался, что он и в партию вступал, чтоб иметь выгоду…

— Перевышко-старший тоже партийный, хотя и не член партии.

Валентина Леонидовна за свою жизнь видела много партийных, о них у нее сложилось свое мнение, а заодно она коснулась соседа и его родню:

— Партбилеты у них одинаковые, а головы разные. Поэтому и люди относятся друг к другу по-разному. Данилу Степановича, отца Андрея Даниловича, который выступил против Хрущева, в селе называли коммунистом. А мой для села — всего лишь Пунтус.

— А если подвернется халтурка? Кто из них воспользуется случаем?

Зенон Мартынович на хитрости собаку съел, внушил супруге старого Пунтуса, что все люди — каждый сам себе на уме. Простодушных нет — не в то время живем: каждый для себя что-то выгадывает, дескать, от скотника до президента люди хитрят: один жаждет за счет ближнего остограммиться, другой — положить себе в карман очередной миллион долларов.

— Ну, так как? — Зенон Мартынович вернулся к прерванному разговору.

— Спрошу Илюшку, — пообещала женщина. — Только вряд ли он что-то знает. Микола — осторожный. Отец приучил его попусту языком не молоть. Но с Юлей у него вроде дружба. По крайней мере, до последнего времени они встречались.