Клавдия Петровна, когда речь заходила о женитьбе Никиты на Юле, напоминала мужу: «Если Никита женится, пузач нашего сына накроет мокрым рядном».

Она имела в виду брюхатого грека. А мокрое рядно для курицы — все равно, что человеку — смирительная рубашка. Стыдливый характер сына, как считали родители, не принесет ему счастья.

У Никиты было самое время создавать семью — не рано и не поздно. Но все расстроила любовь к Юле. Уже в пятом классе Никита стал примечать Юлю. Любовь пришла позже. В классе девочки шептались, читали друг другу выписки из книг, лучшие цитаты заносили в рукописные альбомы. Никите удалось заглянуть в Юлин альбом, и там он вычитал:

«Любовь — это путеводная звезда на небосклоне, ее должны увидеть одновременно двое, и тогда влюбленные пойдут по жизни со всеми своими радостями и печалями, не теряя из виду свою путеводную звезду. И тогда они испытают мгновения счастья».

Свою звездочку Юля и Никита увидели, уже будучи восьмиклассниками. Это была Венера, самая яркая утренняя звезда. Но жизнь у них складывалась так, что свою звезду они теряли часто и надолго. Повседневная жизнь заставляла смотреть не на небо, а на землю.

Клавдия Петровна с крыльца ласково позвала:

— Никитка, пригласи Юлю в хату. Чайку попьем. И захвати рамочку.

Никита наклонился над ульем.

— Пошли, коль мать зовет, — сказал, как говорил когда-то, в счастливую пору их безоблачных отношений.

Юля то смотрела себе под ноги, то мельком бросала взгляд на Никиту. Она чувствовала себя виноватой и перед Никитой, и почему-то перед Клавдией Петровной, своей школьной учительницей. Его прохладные, а затем леденяще холодные письма, особенно за последний год, служили ей оправданием, а вот Клавдия Петровна все еще терялась в догадках: почему бывшая ученица при встрече стыдливо опускает глаза, избегает разговора.

— Меня дома уже заждались, — напомнила Юля.

— Скажешь: чаевничала у соседа.

Из раскрытого улья Никита достал полномедную рамку. У Юли тут же проснулось чувство бережливой хозяйки: такая рамка весной пригодится, когда перед вылетом нужно будет подкормить пчел.

— Не переводи полную, — сказала она. — Бери маломедную. Вот эту, — показала на крайнюю, которую отобрал Никита для удаления. И сама, не надевая сетки, стряхнула пчел в улей.

В гостиной на большом круглом столе уже посвистывал самовар. Красовалось блюдо с ватрушками. Хозяйка не хвалилась разносолами — Пунтусов ничем не удивишь.

А вот чай заваривали по-разному. У Пунтусов были свои секреты приготовления чая, у Перевышек — свои. После первой чашки Клавдия Петровна спросила:

— Ну, как на вкус?

Ожидая в свой адрес услышать хвалебное слово, выжидающе взглянула на случайную гостью. Юля, как опытный дегустатор, не спешила с ответом. В столовой блаженствовал запах степных трав и гречишного меда. Явственно напоминала о себе садовая мята.

— Вода на чай из какого родника?

— Из Макушиного.

— Мы тоже оттуда пьем.

— Вам же ближе, что в тополях?

— Зато в Макушином какая калина! — Юля взглянула на Никиту, державшего на весу расписную чашку. Чашка чуть было не выпала у него из рук. О калине Юля напомнила нарочно.

Мгновения счастья не забываются… В этом ярку у Макушиного родника плавали сентябрьские звезды, было зябко, и Никита, набравшись решимости, взял Юлю за плечи, рывком притянул к себе, поцеловал в губы. В свои неполные пятнадцать лет он видел, как целуются в кино. Петька на виду у зрителей целовал Анку, Анка ответила ему оплеухой. Никита от Юли ожидал схлопотать подобное, но Юля как-то странно взглянула на Никиту, сделала вид, что ничего не произошло.

«Давай загадаем свою звезду», — предложила она.

«Я уже загадал, — сказал он. — Но ее на небе еще нет. Звезда эта — Венера. Всходит на рассвете».

«Тогда дождемся рассвета».

В ту ночь они угощали друг друга уже созревшей калиной. Кисло-сладкий привкус этой осенней ягоды у Никиты навсегда остался на губах. Оказалось, помнила его и Юля. Они всю ночь бродили по косогору, поднимались на скифский курган, пристально смотрели на восток. Венера должна была взойти за дымчатыми терновниками. Другие, мелкие звезды, плыли в небесах. На хвосте Малой Медведицы висела Полярная звезда. Она то исчезала, то появлялась. Никита догадался: звезда за перистыми облаками.

«А вдруг Венера для нас не взойдет?» — в голосе Юли ощущалась тревога.

Никита до рези в глазах искал эту несчастную Венеру. Он ее сам загадал. По календарю проверил: Венера должна уже взойти! По времени — четвертый час утра. На примятой траве лежала роса, холодила ноги.

Первой звезду обнаружила Юля.

«Да вот же она! Вот!»

Взошла звезда на юго-востоке.

«Какая красивая! Ты согласен?» — Юля обращалась к Никите, а Никите уже было не до заветной звезды.

Их обоих ждала дома выволочка родителей. За себя он не беспокоился: ну, получит по загривку. Отец его бил только за шкоду, а вот мать могла и шлепнуть — для порядка. Юле крепко досталось от матери. Валентина Леонидовна предупредила:

«Только принеси в подоле — убью».

Не принесла в подоле, и мать не убила, а главное, мать не призналась отцу, что ее старшая дочь «всю ночь гуляла до утра», и не отец, а мать спросила: «С кем?» Дочь ответила словами вульгарной песни: «Не твое, мамаша, дело…» Впервые от родной матери схлопотала пощечину.

Юля уже догадывалась, что все дети Пунтуса — не папины дети, а результат лечения мамы в санаториях.

Зато мальчики росли на загляденье. Сиротино шептало, вслух поносили Валентину Леонидовну, дескать, «шлюха горбачевской перестройки», а втайне кое-кто белой завистью завидовал: жили эти несчастные женщины с мужьями-алкоголиками, рожали неполноценных детей, а потом скудные колхозные зарплаты шли на лечение, на обогащение врачей-мошенников, на дорогостоящие лекарства, на содержание детей-инвалидов. В результате страна получала примитивную рабочую силу. Из года в год Сиротино наполнялось дебилами и шизофрениками. Тут поневоле позавидуешь Валентине Леонидовне: сама судьба к ней отнеслась снисходительно. Не видя препятствий со стороны мужа, она имела возможность отбирать мужчин-производителей.

Засватанная Юля, отправляясь к Перевышкам для приглашения Никиты к застолью, питала тайную надежду вернуть его, сблизиться с ним, чего раньше не допускала, помня предупреждение матери «принесешь в подоле — убью». Теперь было самое время принести, и если убедится, что зачала, спешно вернуться в Луганск — в объятия Семена Онуфриевича. Потом — как жизнь сложится. Упускать Никиту не хотела — она его любила, да и он ее любил, иначе нашел бы в Воронеже женщину, по годам и положению равную. Для замужества женщины есть везде, был бы мужчина, склонный к семейной жизни.

Юля не хотела упускать и Семена Онуфриевича. По заверению отца, он перспективный предприниматель, а то, что взгляд у него тяжелый, как у старого буйвола, — ну и что? Зато у него на Украине — гривны, в России — рубли, за бугром — долляры, по слухам, лежат тепленькие в Швейцарском банке.

Знал бы Никита, сколько у этого грека денег!..

У Юли не хватило смелости спросить Никиту, встретятся ли они еще раз, пока он в отпуске. Когда она поднимала на Никиту, сидевшего напротив, тоскующие глаза, замечала, что взгляд его ускользает: неужели он, как мальчик, стесняется матери? А еще военный, с орденами за войну…

Никита проводил Юлю до калитки, шел сзади, и она на себе ощущала его сдерживающий взгляд.

Она так и не услышала от него обнадеживающих слов. Сухо простился:

— Нет, Юля, я не приду.

Не поняла она: он не придет отмечать возвращение Клима или не придет встретиться с ней, по старой памяти?

Ей так хотелось ему отдаться! Что такое женщина в двадцать пять лет! Любящая, засватанная за нелюбимого. Это раньше — «Я другому отдана и буду век ему верна». Теперь — хоть за десятого. Время другое. Торопливое…

Дома Юля сказала:

— Никита не придет. Ему некогда. Делает пчелам осеннюю ревизию, — ответила Юля.