Воззвание Горького распространилось по Петербургу стремительно, полиция сработала оперативно, в Риге его арестовали и этапировали обратно в Питер. В отдельной камере Трубецкого бастиона он пробыл месяц, пока не был выпущен под десятитысячный, гигантский по тем временам залог без права покидать столицу. Весь этот месяц шла беспрецедентная борьба за его освобождение: каждое представление его пьесы сопровождалось разбрасыванием листовок, каждый литератор считал долгом написать личное или подписать коллективное воззвание в его защиту. В заключении Горький написал пьесу «Дети солнца» — о преображении революционизированной интеллигенции. Он и не думал бежать от суда — напротив, требовал его, хотел, чтобы этот суд видела вся Европа. Дело было прекращено осенью 1905 года, во время небывалых политических послаблений.

Этой же осенью, сразу после Манифеста 17 октября, даровавшего свободу печати, слова и собраний, в Россию вернулся политэмигрант Ленин и озаботился созданием революционной газеты; уже 27 октября вышел первый номер «Новой жизни», созданной при ближайшем участии Горького. Газета была зарегистрирована на имя декадента Минского, в эти дни сильно «порозовевшего» и даже сочинявшего стихи с рефреном: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А 27 ноября Ленин и Горький встретились впервые на горьковской квартире. Эту встречу Горький запомнил плохо — у него был жар, вдобавок ему пришлось много говорить, рассказывать о похоронах Баумана, массовой демонстрации, в которую они переросли, и об уличных столкновениях; Ленин слушал с напряженным вниманием.

2 декабря «Новую жизнь» закрыли за явную и демонстративную нелояльность — манифестной свободы слова едва хватило на пять недель. Издание, впрочем, и так было обречено — в одну телегу впрячь не можно Ленина и Тэффи, однако тогдашней интеллигенции временный союз с радикалами еще казался возможным.

7 декабря Горький вернулся в Москву — и застал там полноценную всеобщую забастовку, сопровождавшуюся настоящими баррикадными уличными боями. «Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине — идет бой. Хороший бой! Гремят пушки — это началось вчера с трех часов дня, продолжалось всю ночь и непрерывно гудит весь день сегодня… Рабочие ведут себя изумительно. Вообще — идет бой по всей Москве!» — пишет он в письме редактору «Знания» К. П. Пятницкому.

Восторг его понятен: он, вечно сетовавший на всеобщую пассивность, увидел наконец живую, действующую, активную массу! Его бесят все, кто еще не выбрал, на какую сторону встать: памфлет «О Сером» — как раз о мещанине, не могущем выбрать между Красным и Черным. Горький так горит борьбой, что любой нейтралитет представляется ему гнусной трусостью. Одновременно он добывает деньги, оружие, хранит у себя на квартире бомбы и винтовки — революция захватила его всерьез. Ленин в восторге от его бурной деятельности и, как истинный политик, отлично понимает риск, которому Горький подвергается: после разгрома Московского восстания его арест казался неизбежным и партия здраво рассудила, что Горькому лучше уехать. Так началось его долгое заграничное странствие — он вернулся в Россию только в 1913 году. Всю так называемую эпоху реакции, целых семь лет, ему предстояло провести вдали от родины — привычная участь для странника, но серьезное испытание для писателя, не владевшего вдобавок ни одним иностранным языком.

Сначала Горького отправили в Америку для пропаганды идей русской революции и, само собой, для сбора средств на нее. Горький обрадовался предстоящему литературному турне: они поехали туда вместе с Андреевой и приданным им для сопровождения большевиком Николаем Бурениным, их давним знакомцем и частым гостем. Поездка сопровождалась оглушительным скандалом — это о нем Горький рассказывал Ленину в 1907 году при встрече в Лондоне, вызвав его оглушительный, захлебывающийся хохот. «Это хорошо, что вы умеете иронически относиться к неудачам», — сказал Ленин, и правду сказать — ситуация в самом деле была трагифарсовая. Сначала Горького встретили в Америке триумфально, восторгались его героизмом и талантом, Андреева выступала переводчицей на пресс-конференциях, и все шло отлично. Он встретился с Марком Твеном, на которого был во многом похож — особенно в ранних самарских фельетонах; они с Твеном друг другу чрезвычайно понравились.

Но потом весть о том, что Горький с Андреевой не обвенчаны, просочилась в прессу и началась первостатейная травля двух развратников, путешествующих по Америке во грехе и блуде. По предположению Буренина, информацию слил кто-то из эсеров, недовольных, что Горький собирает средства для большевиков; это мог быть Николай Чайковский. По другой версии, Чайковский просто знал о предстоящем «сливе», но Горького не предупредил. В результате хозяйка нью-йоркского отеля, где остановился Горький с гражданской женой, выставила их вон в три часа ночи: пока они были на очередном митинге, где Горький выступал перед рабочими, их вещи были собраны, кое-как разложены по чемоданам, а чемоданы — раскрытые, с торчащими концертными платьями Андреевой — выставлены в холл. Входить в этот холл им запретили, дабы не осквернять грехом дом добродетели: тащить чемоданы пришлось Буренину. Пять дней Горький перекантовался в писательском общежитии в центре Нью-Йорка, а потом Андреева получила прочувствованное письмо от богатой землевладелицы Престонии Мартин, которая — истинная американка! — не в силах была видеть, как огромная страна травит хрупкую молодую женщину.

Благородная Мартин предложила Горькому с супругой — или, точнее, супруге с Горьким — пожить у нее в поместье, в двадцати пяти милях от ближайшего жилья, в усадьбе «Летний ручей». Там и была написана «Мать» — самая навязываемая при советской власти и самая забытая сегодня книга Горького. Горький и Андреева научили супругов Мартин русским выражениям — «черт побери», «спасибо» и «до свидания». Они прозвали хозяев «Престония Ивановна» и «Иван Иванович» — хозяева переняли эти обращения. По вечерам все сходились к камину, Буренин играл Грига — Горький полюбил этого композитора на всю жизнь. Иногда в гости заходили бывшие миссионеры, недавно вернувшиеся из Японии, — мистер и миссис Нойз. Они были в чем-то сродни Горькому — миссионеру, проповедовавшему в Америке идеи русской революции, — и прониклись к нему безоговорочным доверием. Миссис Нойз умела всякие штуки — ловко изображала эквилибристку на проволоке. Мистер Нойз тоже много чего умел — показывал человека-скелета под ритмичную дребезжащую музыку. Горький одобрительно приговаривал: «Ритм — душа музыки». Вообще-то пословица утверждает, что душа музыки — мелодия, и эта горьковская поправка весьма символична: в его собственных текстах ритм важнее мелодии, композиция оригинальнее словесной ткани.

Слова могут быть и случайны, и избыточны, и даже пошлы, но железное, точно выверенное построение спасает вещь от банальности. Так было и с романом «Мать» — написанным высокопарно и водянисто, но в конце достигающим нужного впечатления. Ниловна органично вошла в круг великих бунтарок русской литературы, от Катерины Островского до Любови Яровой Тренева. Многим бунт ее казался немотивированным, надуманным (хотя Горький клялся, что дословно описал историю матери сормовца Петра Заломова, и собирался описать его последующую каторжную одиссею в романе «Сын») — но как раз необразованная, забитая, не привыкшая думать о себе Ниловна и была внутренне готова к этому бунту: только из темной бездны, в которой она жила, свет революционной проповеди мог показаться ослепительным. Много написано о библейской стилистике романа, о попытке Горького написать пролетарское евангелие — это отчасти верно: то, что Горького не увлекал марксизм, но увлекала мечта о новом человеке и новом Боге, — кажется очевидным. Да и смешно требовать, чтобы поэт вдохновлялся марксизмом. Главная идея «Матери» — идея нового мира, и символично, что место Бога-Отца в нем занимает Мать. С Богом-Отцом Горький никогда не мог договориться, всегда спорил с его жесткими установлениями; то что у истока нового мира стоит Мать, сразу говорит о том, что этот мир воздвигнется любовью. Сцены собраний рабочего кружка выдержаны в той же квазибиблейской стилистике: они напоминают тайные встречи апостолов. Разумеется, новый мир определяется не тем, что там будут хорошо платить за работу, сытно кормить и бесплатно развлекать. В этом мире между людьми начнутся наконец человеческие отношения — те отношения, которые существуют между Власовым, Наташей, Андреем Находкой… Это люди, которым есть дело друг до друга, — это-то и поражает Ниловну, это и воскрешает ее душу; вообще в романе есть все, чтобы тронуть рабочего и сельского читателя, но при этом и заставить интеллигента задуматься — там ли он ищет Бога? Кстати, наиболее непримиримые отзывы на «Мать» пришли именно от философской интеллигенции — Гиппиус, Мережковского, Философова; русская критика вообще недолюбливала эту книгу, изданную по-русски с огромными цензурными изъятиями. Зарубежные издания на русском языке появились в 1907 году, когда Горький жил уже в Европе.