Наверное, до конца жизни Злата Полянская будет помнить этот день. Никогда ей не забыть, сколько бы она ни прожила на свете, ту боль и то отчаяние, граничащее с безумием.

Она не помнила, как смогла выбраться на главную дорогу. Она замерзла и чувствовала себя совершенно разбитой. Слезы снова и снова наворачивались на глаза, а силы оставляли ее. И не только душевные. Физических тоже почти не осталось. Она шла и падала, поднималась и продолжала двигаться вперед. В деревне еще горели фонари, и строения, и заборы по обе стороны дороги защищали от ветра и снега, но стоило выйти за ее пределы, темная ночь и метелица захватили ее, едва не сбив смог. Чуть не задохнувшись, Злата в отчаянии обернулась…

Всего в нескольких десятках метров светилось жилье. Там было тепло и жили люди, но там ее никто не ждал. Идти ей было не к кому. А впереди бескрайняя заснеженная равнина, занесенная снегом дорога, да где-то впереди темнеющий лес… А в лесу, возможно, волки… Но там, где-то за полями и лесами, за этой ночью и вьюгой, есть Горновка и родной дом. И если бы ей только туда добраться… Только бы дойти — и тогда все кончится. И этот день, и эта боль…

Стиснув зубы, девушка шла, не глядя по сторонам и не оглядываясь, поддерживаемая только этой уверенностью. Она уже давно перестала чувствовать пальцы на ногах, хоть и взмокла вся в своей шубке. Злата вглядывалась в ночь, мечтая увидеть долгожданные огни… Казалось, она идет не один час, преодолев при этом десятки километров, хотя до Горновки по этой дороге не больше восьми.

Желание свернуть с дороги и, спрятавшись в лесу, прислониться к дереву, закрыть глаза и покончить со всем этим раз и навсегда разбегалось по венам и было так соблазнительно, что Злата пару раз даже сворачивала к обочине. Чего проще? Закрыть глаза и уснуть, чтобы больше не проснуться… Что за жизнь у нее будет, раз в ней уже нет места Витале, а воспоминания о нем отравлены предательством и обманом? Зачем ей эта жизнь? Хотелось, ой, как хотелось сдаться, но сила духа и желание жить побороли этот порыв отчаяния.

Когда еще одна маленькая, почти вымершая деревенька осталась позади, девушка воспряла духом. Осталось совсем немного. За поворотом уже виднелись огни Горновки.

Потом Злата уже не могла вспомнить, как преодолевала последний километр, как шла мимо заснеженного кладбища, как не постучалась в первый же дом. Смогла все же дойти до своего. В доме было не топлено, но Злате, продрогшей до костей и измученной вконец, этот огромный холодный дом показался самым теплым, самым уютным, самым лучшим и надежным местом на земле. Кое-как раздевшись, потому что замерзшие пальцы никак не желали слушаться, она облачилась в теплую пижаму, натянула шерстяные носки, закуталась в старый бабушкин платок и забралась под одеяло.

Уткнувшись лицом в подушку она крепко-крепко зажмурилась и приказала себе не думать. И лежала так, гоня прочь все мысли, пока спасительный сон, больше походивший на тяжелое забытье, не сморил ее.

Дорош не помнил, что сказал жене, как нажал на педаль газа, развернулся и поехал на работу. Все это напрочь стерлось из памяти. Перед ним все стояли Златины глаза, огромные и голубые, как небо. Как в замедленном кино, он снова видел, как улыбка сбежала с ее губ, как удивление при виде его машины сменилось изумлением, когда она узнала в женщине, вышедшей из его машины, завуча. Потом были растерянность и непонимание, и боль, когда смысл происходящего дошел, наконец, до нее.

Только оказавшись в своем кабинете, закрывшись на ключ и рухнув в кресло, он впервые, кажется, смог нормально вдохнуть и выдохнуть. Сейчас он плохо представлял, как мог жить в таком чудовищном напряжении столько месяцев. Жить фактически двойной жизнью. Летом все еще было ничего. Да, жена периодически устраивала ему скандалы и сцены ревности, но только когда происходило что-то из ряда вон выходящее. Например, ночные телефонные звонки, после которых ему срочно нужно было уехать или когда он вообще не являлся ночевать. Но он никогда не участвовал в скандалах, не врал и не пытался как-то себя выгородить. Он точно знал: у нее ни сейчас, ни когда-либо раньше не было и нет каких-то реальных доказательств его измен. Только досужие сплетни «доброжелателей» и собственные, в общем-то, не беспочвенные предположения. Виталя знал, что иногда жене нужна была вот такая разрядка, и не мешал ей. Она ругалась, кричала, обижалась и все прощала ему. Мужчине всегда удавалось загладить вину.

Но когда стало известно, что Злата будет работать в школе, все стало намного сложнее. Каждый день, привозя сына и жену, он боялся столкнуться с девушкой нос к носу. Все время он страшился и подсознательно ожидал случившегося сегодня. В принципе, потом он изучил ее расписание и приезжал пораньше. Благо, рабочий день у него начинался раньше, чем у них.

Но, как ни банально это звучит, сколько веревочке ни виться… Дорош, как мог, старался оттянуть конец их отношении но он понимал, что это не может длиться вечно. Когда-нибудь все закончится: он не выдержит этого бремени или сама Злата обо всем узнает.

Так или иначе, но в какой-то момент Виталий Алексеевич испытал лишь невероятное облегчение. Все закончилось. Больше не надо лгать, придумывать, изворачиваться и бояться.

Здесь, у себя в кабинете, он не мог даже думать о Злате Полянской и о том, что чувствует она. Усталость и опустошение — вот, что владело им в те мгновения. И только дома, придя немного в себя, Дорош почувствовал, как угрызения совести и раскаяние забираются в душу. Он ведь всегда знал, что поступил подло и трусливо, скрыв от нее истинное положение вещей, в частности, свое семейное положение, а она верила ему и любила. Но знал он также и другое, с самого начала знал: Злата Полянская не стала бы встречаться с женатым мужчиной. Никогда и ни за что. Подобного рода отношения были неприемлемы для нее. Она была идеалисткой, слишком хорошо воспитанной и принципиальной.

Виталя напрасно старался убедить себя, что Злата сильная, она справится, переживет и забудет его. Сердце все равно тревожно сжималось, и как наяву, среди ночи и холодной зимы, он видел белый кирпичный дом в почти пустой деревне и одинокое окно, в котором до утра не погаснет свет. И ее он видел тоже, одну, в большом доме, несчастную и печальную, на полу у грубки…

О том, чтобы позвонить ей, попытаться все как-то объяснить и попросить прощения, не могло быть и речи. И Дорош это знал. Он больше никогда не наберет ее номер, и она тоже не позвонит — в этом он был абсолютно уверен. Злата не станет требовать от него объяснений, не станет плакать, обвинять его в обмане и истерик тоже не станет закатывать. Другие бы закатывали и звонили, и еще много чего, но Полянская никогда не опустится до этого. А он сам…

Мужчина украдкой глянул на своих близких. Сын уже ходил в шестой класс. Женой он гордился и уважал ее, пусть о любви уже и не шла речь. Она была прекрасной матерью, хорошей женой и хозяйкой. В ней было все, о чем мог мечтать нормальный мужчина, и он сам в том числе. У них был просторный дом, в котором они только недавно закончили ремонт и сменили мебель. Он мечтал построить баню с комнатой отдыха и сауной. Никогда, ни при каких обстоятельствах Дорош даже мысли не допускал променять на что-то другое вот это, привычное, основательное, надежное, что было его семьей. И со Златой Полянской тоже не думал, хотя только с ней он забывал обо всем на свете, и о семье в том числе.

Но теперь Златы уже не будет в его жизни. В какой-то момент тепло и свет его уютного красивого дома, смех сына, привычные хлопоты жены на кухне стали Дорошу невыносимы Ему захотелось выйти на улицу, завести машину и поехать куда-нибудь, туда, где он сможет побыть один…

Сердце тоскливо сжималось, вопреки всем доводам разума, вне желало принимать настоящее. Оно не верило. И Дорош не верил, что больше никогда не коснется ее шелковистых волос, не увидит солнечную улыбку и не заглянет в голубые глаза.

А серебряная метель все мела и мела за окном, заметая навсегда то, что между ними было…