9 февраля состоялось новое боевое заседание. Товарищ Серго снова выступил против правых. А Рыков, от имени троих, зачитал заявление, в котором они, раскритиковав экономические взгляды цековского большинства, снова посчитали необходимым подать в отставку: «Мы предпочли пожертвовать собой во имя мира в партии. Мы отказались от борьбы за то, что считали правильным». Пожалуй, это была ошибка. Многие восприняли этот ход как проявление слабости. Примерно с тех пор в политическом обиходе укрепились представления о двух типах «врагов» — очевидных троцкистах, которые более-менее открыто не принимают политику партии и государства, и «двурушниках» (очень важное слово для того времени!), которые часто произносят гладкие речи, клянутся в верности партии, занимают важные государственные посты и выглядят как «честные партийцы», а в душе отрицают революционную политику и, очень возможно, тайно борются против нее, плетут интриги за спинами товарищей. И чем чаще говорили про «двурушников», тем сильнее падала тень на «правых уклонистов».
Политбюро и Президиум ЦКК отклонили все положения «заявления троих». С материалами этого заседания ознакомили всех партийных активистов. Это было начало давно подготовленной открытой борьбы против «правого уклона». 1 апреля — и без всяких шуток — все члены ЦК и ЦКК получили письмо Политбюро, в котором Бухарина, Рыкова и Томского приравняли к «платформе Фрумкина», то есть — к правому уклону. На новом — апрельском — пленуме продолжилось избиение правых. Рыкова со товарищи уже прямо критиковали за оппортунизм. А на председателя Совнаркома накинулись Каганович и — впервые — всеобщий любимец Ворошилов. Рыков выдвинул двухлетний план выправления дисбаланса между промышленностью и сельским хозяйством — но его с гневом отмели, заклеймив «правого» в попытке противопоставить свой план пятилетке, которая уже считалась священной коровой. По поводу НЭПа шпаги с Рыковым скрестил Микоян, настаивавший на том, что за восемь лет эта политика себя изжила и государству пора переходить к более активной политике. Рыков спорил. Но… Снова проиграл по ключевому вопросу — чрезвычайных мер по хлебозаготовкам, которые предложил Каганович. На этот раз большинство поддержало Лазаря Моисеевича. Это означало поворот к политике, напоминавшей времена военного коммунизма. О НЭПе — даже в его скромном изводе — уже можно было не вспоминать.
С января по апрель Рыкову не раз приходилось защищаться от нападок, многие из которых звучали так грозно, что можно было только удивляться, что Алексей Иванович при этом остается председателем правительства и членом Политбюро. Рыкова фактически обвиняли во вредительстве, отметая все его планы. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин выступил с программной речью против «правого уклона». Политически он громил Бухарина. Рыкова и Томского Сталин критиковал за поддержку бухаринской позиции. Но Алексей Иванович удостоился и персонального отлупа — за слова, произнесенные накануне: «Рыков сказал в своей речи неправду, заявив, что генеральная линия у нас одна. Он этим хотел замаскировать свою собственную линию, отличную от линии партии, с тем, чтобы повести втихомолку подкоп против линии партии. Политика оппортунизма в том именно и состоит, чтобы замазать разногласия, затушевать действительное положение внутри партии, замаскировать свою собственную позицию и лишить партию возможности добиться полной ясности. Для чего нужна оппортунизму такая политика? Для того чтобы, прикрывшись болтовней о единстве линии, проводить на деле свою собственную линию, отличную от линии партии. В своей речи на настоящем пленуме ЦК и ЦКК Рыков встал на эту оппортунистическую точку зрения»[144]. Пожалуй, никогда прежде Сталин так резко не высказывался о председателе Совнаркома. Оппортунизм — это уже серьезное обвинение. Тем более что Сталин, как бы отвечая на ленинградский выпад Рыкова, подтвердил свой тезис жесткой формулировкой Ленина, боровшегося с оппортунизмом. С помощью Ленина Рыков отстаивал право на дискуссию в ЦК, а Сталин — право на борьбу с оппортунистами. Сталин изображал Рыкова эдаким бюрократом-эгоистом, который игнорирует коллективные решения, требующие напора и изменения политики, а критику воспринимает только в контексте личных нападок. Доля правды в этом упреке была. И значительная. Серьезно прозвучало и обвинение Рыкова в невыгодных для страны финансовых начинаниях, которые председатель Совнаркома проводит келейно, без санкции Политбюро: «Вы знаете историю с вывозом золота в Америку. Многие из вас думают, может быть, что золото было вывезено в Америку по решению Совнаркома, или ЦК, или с согласия ЦК, или с ведома ЦК. Но это неверно, товарищи. ЦК и Совнарком не имеют к этому делу никакого отношения. У нас имеется решение о том, что золото не может быть вывезено без санкции ЦК. Однако это решение было нарушено. Кто же разрешил его вывоз? Оказывается, золото было вывезено с разрешения одного из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова.
Что это, — коллегиальная работа? Второй пример. Речь идет о переговорах с одним из крупных частных банков в Америке, имущество которого было национализировано после Октябрьского переворота и который требует теперь возмещения убытков. ЦК стало известно, что с этим банком ведутся переговоры представителем нашего Госбанка об условиях возмещения его убытков.
На V съезде Советов. 1929 год [РГАКФД]
<…> Впоследствии, узнав об этих переговорах, ЦК постановил прервать переговоры. Но вот вопрос: кто санкционировал эти переговоры? Оказывается, они были санкционированы одним из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова»[145].
Прорех в работе Совнаркома действительно хватало — и Сталин блеснул информированностью, да и выглядел в этой дискуссии логичнее и спокойнее оппонентов. Такие выступления перетягивали на сторону сталинской группы сомневающихся.
Ответное слово Рыкова в тот день не прозвучало. Но Алексей Иванович на своем опыте почувствовал, что сталинский тезис про обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму — не просто фигура речи, что отныне таков будет принцип существования страны, неотделимый от «коллективизации, индустриализации и культурной революции». Открыто бороться с этой кампанией бесполезно. Что касается подспудной борьбы — возможны варианты.
Накануне открытия V съезда Советов, который должен был принять план первой пятилетки (на 1928–1933 годы), Рыков потерял одну из двух главных своих должностей: председателя Совета народных комиссаров РСФСР. Эта кадровая корректировка мешала ему четко выполнять свою роль, ведь, как известно, многие важные наркоматы существовали только на российском уровне. Рыков привык быть единым в двух лицах, шутил, что в нем слились два человека — общесоюзный и республиканский. И вдруг — одна из этих ипостасей исчезла. Произошло это буднично, слишком буднично — после XIV Всероссийского съезда Советов (подобные форумы тогда шли один за другим), когда переизбранный всероссийским старостой Калинин открыл очередное заседание ВЦИК таким предложением: «Наступило время, когда для РСФСР можно выбрать самостоятельного председателя Совнаркома, не связанного непосредственно с такой же должностью в СССР». Вроде бы здравая идея. И Михаил Иванович произнес эти слова спокойно, меланхоличным тоном.
И выбрали. Как оказалось, на свою беду, Сергея Ивановича Сырцова…
Партийцы средней руки, увлекавшиеся карьерными шахматами, конечно, приметили, что «правые» проиграли — и Рыков определенно теряет вес. Отношение к нему изменилось — но поначалу не кардинально. Через считаные дни после той отставки Рыков вышел на трибуну V Всесоюзного съезда Советов — и приветствовали его на редкость бурно. «Рыков терпеливо стоит на трибуне и ждет, когда спадут приветствующие его овации. Затем, ввиду большого объема доклада, просит увеличить регламент. Съезд бурно поддерживает. Но Михаил Иванович (все тот же Калинин — прим. А. З.) шутливо качает головой:
