Многие большевики (не самые политически грамотные) в те часы уже считали, что судьба страны решена надолго, что они схватили Бога за бороду. С первых дней Февральской революции многие политические силы делали ставку на будущее Учредительное собрание, которое определит судьбу России. Кстати, требование созыва Учредительного собрания содержалось уже в программе II съезда РСДРП в 1903 году… Идея была не просто не нова, но, как казалось, органически присуща любому революционному движению. Однако, захватив власть, большевики не стали отменять выборы в этот представительный орган, но Ленин уже относился к нему с презрением. Ему было достаточно полномочий на власть, которые дал народным комиссарам съезд Советов. При этом Старик прекрасно понимал, что такое отношение к природе власти вызовет раздражение сотен видных партийцев — конечно, не только большевиков. Понимал, что предстоят бои — и, быть может, не только словесные. Шел на них сознательно.

Иногда приходится читать, что споры 1917 года довели Ленина до нервного истощения, чуть ли не поставили его на грань жизни и смерти. Действительно, отстаивая свое мнение, он впадал в ярость, не жалел ни себя, ни оппонентов, ни союзников. Но иначе он и существовать не мог. Беречь нервы — это не ленинская тактика, в любой ситуации. В спорах Старик, безусловно, порой разочаровывался в тех, кто думал иначе, нежели он. В экстремальной ситуации он скорее приумножал силы, чем истощался. Правда, с каждым месяцем 1917 года все чаще взывал к партийной дисциплине, опираясь на те или иные коллективные решения, которые ему с великими трудами удавалось продавливать. И это действовало даже на таких ершистых большевиков, как Рыков, который с юности любил во всем разбираться самостоятельно, не доверяя до конца ни священникам, ни книгам, ни учителям, ни даже старым партийцам. Он и к самому Марксу относился не как к иконе — впрочем, как и Ленин.

В грядущей России, как считал Рыков в конце 1917 года, не обойдется без политической борьбы между разными социалистическими партиями. Он готовился отстаивать свою линию — и среди большевиков, и на широкой арене — такой, как выборы в Учредительное собрание, к которым, впрочем, среди революционеров, захвативших власть, уже было принято относиться с презрением. Ведь дело сделано, осталось только удержаться у власти в столице, распространить свое влияние на как можно большую территорию и способствовать революционным движениям в мире. Рыков оставался в числе сомневающихся — и в будущем это ему припомнят.

Уже в первые дни новой власти большевики отличались от Временного правительства тем, что старались энергично менять порядок вещей. По сравнению с ними Львов, Милюков и даже Керенский воспринимались мягкотелыми демагогами, и про этих недавних властителей дум уже мало кто вспоминал. Что это — достоинство или недостаток, столь поспешные переходы от слов к делу? Вот и Рыков на посту наркома по внутренним делам успел на удивление много, хотя аппарата в его распоряжении практически не было. Даже охранника в первые дни к нему не приставили. Охраняли народных комиссаров красногвардейцы бессистемно — кто придется и как получится. Только после образования ВЧК, да и то не сразу, к руководителям РСФСР (в том числе и к Рыкову) присоединили персональных телохранителей, которым можно было доверять. Но конец 1917 года — это особое время, ни на что не похожее. Время хаоса и бесконтрольного насилия, надежд и мрачных ожиданий. У кого как. Что же далее? Для многих — дни сражений и скороспелого карьерного роста, а для Рыкова — долгая череда споров и утомительной внутрипартийной борьбы при самых туманных перспективах.

Весь 1917 год большевики жарко спорили и так же яростно мирились, чтобы продолжать борьбу. Рыков в то время постоянно становился для «вождя революции» головной болью — иначе и не скажешь. Он слыл едва ли не самым непокорным и своенравным из близких соратников Ленина и из первых наркомов. В конце 1980-х, когда Рыкова реабилитировали и о нем стали выходить апологетические статьи и книги, эти дискуссии представляли большую проблему для историков. Ведь Ленин в советской традиции оставался непогрешимым, никогда не ошибавшимся гением — и Рыкова реабилитировали как верного солдата ленинской гвардии. А их дискуссии — как правило, заочные — не прекратились и после захвата власти.

Почему в революционном запале Рыков получил именно эту должность — народного комиссара внутренних дел? Раньше он имел дело с полицией только как обвиняемый и ссыльный — впрочем, как и все большевики и левые эсеры, пришедшие к власти. Скрываться, убегать от органов сыска — это он умел. С гордостью вспоминал, что почти 20 лет провел на нелегальном положении в России, лишь изредка и ненадолго выезжая за границу. И вот — ведомство внутренних дел. Первый карательный меч революции. Напомню, в то время Чрезвычайной комиссии еще не существовало. Луначарский так прокомментировал тогдашний расклад Совнаркома: «Мне казалось, что выбор часто слишком случаен, я все боялся слишком большого несоответствия между гигантскими задачами и выбираемыми людьми, которых я хорошо знал и которые казались мне не подготовленными для той или другой специальности. Ленин досадливо отмахивался от меня и в то же время с улыбкой говорил: „Пока — там посмотрим — нужны ответственные люди на все посты; если окажутся негодными — сумеем переменить“»[65]. Да, это верно в отношении некоторых «новых сановников», но к выбору кандидатуры наркома внутренних дел Ленин не мог отнестись легкомысленно. Слишком велика ставка!

В царской России аналогичный пост считался одним из ключевых в правительстве — он котировался наравне с портфелем министра финансов. А в чрезвычайных условиях строительства нового, революционного порядка Ленин доверил Рыкову, пожалуй, главное — инструменты по удержанию власти. Ему же предстояло бороться с разрухой, с конфронтацией всех против всех. Временное правительство эту задачу с треском провалило… По опыту сотрудничества в подполье Ленин считал Рыкова фантастически въедливым и энергичным администратором. Еще одним важным его преимуществом был колоссальный, пожалуй, ни с кем не сравнимый опыт партийной работы. Он несколько раз «с нуля» создавал крупные партийные организации в кризисной ситуации, после погромов. После захвата власти исполнительная власть оказалась важнее партийной работы, а организация ведомства внутренних дел — быть может, важнее всего.

Рыков, возможно, поежился, представив, что стал руководителем новой «охранки» — правда, еще не существовавшей, только задуманной. Понимал ли он, что возглавил это направление работы лишь на полторы недели? Вряд ли. В те часы у него просто не было сил и времени для сомнений.

Рыков знал многих отечественных министров внутренних дел — в революционной среде их презирали, как никого другого. Когда в апреле 1902 года саратовский приятель Рыкова Степан Балмашев убил министра внутренних дел Дмитрия Сипягина — Алексей Иванович, конечно, сочувствовал старому товарищу, а не «царскому сатрапу». В июле 1904 года Рыков, отрицавший терроризм, все-таки мысленно аплодировал эсеру Егору Созонову, который взорвал на столичном Измайловском проспекте Вячеслава фон Плеве — министра, которого социалисты считали худшим олицетворением монархического диктата. Последним российским министром внутренних дел — уже не царским, а республиканским — был Алексей Никитин — известный адвокат, меньшевик. Вместе с Керенским он получил известность, работая в комиссии по расследованию расстрела рабочих на Ленских приисках в 1912 году. Рыков неплохо знал его. Бывало, они даже сиживали в одних и тех же тюрьмах, да и партийные корни у них были одинаковые — РСДРП. С февраля 1917 года Никитин действовал весьма активно: возглавлял Военно-революционный комитет Москвы, затем — Моссовет и московскую милицию. К концу правления «временных» он возглавлял сразу два ключевых министерства — внутренних дел и почт и телеграфов. От него во многом зависело — удержат ли власть «февралисты», сумеют ли довести дело до созыва Учредительного собрания. За 1917 год он заметно «поправел», никакого родства с радикальными революционными партиями не ощущал, боролся с большевиками, анархистами и левыми эсерами решительнее других соратников Александра Керенского. Даже недавние собратья по партии — меньшевики — решительно порвали с Никитиным, когда он проявил себя как ярый борец с рабочими забастовками. Вплоть до приказа задерживать все телеграммы, связанные со стачкой железнодорожников. Это напоминало времена столыпинской реакции, и даже Центральный комитет партии меньшевиков отмежевался от его действий, заявив, что министр «более не является официальным представителем партии в правительстве» «как не поддерживающий контакты с партией».