Власть беспокойных студентов побаивалась, и не без оснований. В 1885 году под запрет попали студенческие общественные организации: землячества, кассы взаимопомощи, даже студенческие библиотеки. Любые объединения, без исключения! По инициативе министра народного просвещения с поступающих брали подписку о неучастии в каких-либо обществах, даже и дозволенных законом, без разрешения на то начальства. Это выглядело почти как капитуляция. По крайней мере, таким, как Рыков, активность «запретителей» только добавляла азарта. И подпольные организации, несмотря на «рогатки», приобретали всё больший вес.

В Казанском университете в разные годы учились Дмитрий Каракозов, Сергей Нечаев, Николай Странден… Рыков, хотя и был уже тогда противником террора, наверняка гордился такими традициями Казанского. Правда, на первых порах не находил верных единомышленников…

Поступая в университет, он не сомневался, что быстро найдет там своих и займется настоящим революционным делом. От старших товарищей Рыков слышал немало студенческих историй — и знал, что именно в этих очагах науки многие молодые люди, прежде равнодушные к политике, превращались в настоящих марксистов. В первые дни Казань его несколько разочаровала. Крупный город, молодежи больше, чем в Саратове, бедноты тоже, а социалистов, как ему показалось, намного меньше. Но это было лишь первое, обманчивое впечатление. Прошло всего лишь несколько дней — и он узнал другую Казань.

Рыков стал подпольщиком «на все руки»: энергия била через край, на усталость он не жаловался. Успевал и проглатывать книги — по экономике, по юриспруденции, а также всё, что считалось полузапретным и запрещенным.

По существу, именно в Казани он стал «профессиональным революционером». Не успев освоиться на факультете, стал руководить аж двумя рабочими кружками, приобщая пролетариев к марксистской науке. Рыков даже в молодые годы не верил, что рабочие сплошь — сознательные борцы за общее дело освобождения труда. Слишком едким умом обладал бывший гимназист и недоучившийся студент. Он понимал, что с ними нужно работать — напряженно и рискованно. А иначе просто ничего не получится, победит вязкая инертность.

Педагогические способности у него раскрылись еще в гимназическую пору — правда, там приходилось готовить к урокам «чистую публику», а в Казани — находить общий язык с суровыми рабочими, мастеровыми. Поначалу они его не принимали: молодой, да еще и заика… Этот сутулый Алексей не вызывал мгновенного уважения. Ему приходилось завоевывать репутацию и доверие — кропотливо. Он сразу понял: рабочих не стоит убеждать в том, что они живут хуже, чем следовало бы. Подобно Горькому, Рыков говорил о высокой роли человека на земле. Бедность и слабость оскорбляют саму нашу природу… Слушали его внимательно, даже над заиканием переставали посмеиваться, хотя никто и предположить не мог, что перед ними — будущий глава правительства, о котором станут писать в учебниках истории. Местная агентура Департамента полиции уже сообщала о нем: «Замечен в сношениях с тайными рабочими кружками гор. Казани». Филеры следили за каждым его шагом, но студент, опьяненный вниманием своих подопечных, не сбавлял активности.

О чем еще молодой агитатор вел речь на рабочих сходках? Полиции удавалось внедрить в эту среду своих агентов. Судя по докладу начальника Казанского губернского жандармского управления, Рыков повествовал об истории, подробно рассказывал о закрепощении крестьян, критиковал реформу 1861 года, по которой крестьяне получили свободу пополам с нищетой. Жандармский чиновник отмечал, что студент Рыков подрывает «славу и величие императора Петра I и Александра II»[16]. Выходит, они много рассуждали об истории, об истоках империи.

К тому же через тридцать лет после начала крестьянской реформы Царя-освободителя для русских рабочих (а все они были сыновьями или внуками крестьян, в основном бывших крепостных) болевой точкой оставалось отношение государства к хлебопашцам, к аграрному большинству. Рыков чувствовал это и напирал на историю крепостничества, а также на бедственное положение пореформенных крестьян.

Близким другом (а в какой-то мере и наставником) Рыкова стал в Казани молодой врач-марксист, приехавший на Волгу из Москвы, — Николай Семашко. Они сдружились на всю жизнь.

Очень скоро — в феврале 1901 года — полиция перешла к открытым действиям. 15 февраля Рыков стал заводилой студенческой сходки в анатомическом театре, на которой «казанцы» требовали пересмотра университетского устава в либеральном духе 1863 года. В 1884-м, в связи с ростом революционного движения, университеты лишились элементов самоуправления, сблизились с государственной властью и полицией. Вскоре после сходки начались аресты — и среди студентов, и среди рабочих, которые участвовали в кружках. Рыкова уже считали одним из самых опасных вольнодумцев.

На этот раз обыск не прошел для полиции бесплодно. У Рыкова нашли письмо сестры, сообщавшей ему о студенческих волнениях в Петербурге — в таком тоне, что власти не сомневались: такому молодому человеку не место в императорском учебном заведении. Нашли у Алексея Ивановича и листовку с призывом на студенческую сходку. Всего этого оказалось достаточно для исключения из университета. Всего лишь полгода ему довелось поучиться на легендарном факультете… Далее — арест, допросы. Более того — Рыков оказался в казанской тюрьме, провел там более шести месяцев, после чего его отправили в родной Саратов под гласный надзор полиции. Не шутка! Тут-то Алексей и понял, что сражаться с системой — дело рискованное и обманывать жандармов удается далеко не всегда. Первый тюремный каземат стал для него куда более ярким впечатлением, чем первая университетская лекция. Просидел он в казанской каталажке больше шести месяцев, и прошел это испытание с честью, никаких сомнений в правильности избранного пути не испытывал.

Рыков так и не получил высшего образования. Среди большевиков немногим удалось обзавестись уважаемым дипломом: слишком радикальные позиции занимала эта партия. Она смолоду выталкивала своих приверженцев в подполье. Но Саратовская гимназия, в которой Алексей был одним из первых учеников, — это тоже немало. Прежде всего, там учили учиться. И он, без преувеличений, стал одним из асов самообразования. Рыков усердно вчитывался не только в «классику марксизма». Он отдавал должное художественной литературе — тем более что Россия переживала расцвет прозы, которая уже в те годы по праву считалась мировым явлением. Льва Толстого, Антона Чехова достаточно оперативно переводили на немецкий, английский, французский. На этой волне успех получили и писатели второго ряда, главным образом те, которые привлекали западную аудиторию близостью к революционным кругам, — например, Сергей Степняк-Кравчинский, которого не без удовольствия читал и Рыков. Ведь это был не просто писатель, а еще и террорист, кинжальным ударом смертельно ранивший шефа жандармов Николая Мезенцева. Читал он и Николая Михайловского — народника, спорившего с марксистами. Недоучившийся студент учился видеть мир в неровном свете противоречий.

Вернувшись в родной Саратов с тюремным опытом, Рыков, несмотря на слежку, не только весело отметил свое освобождение с сестрами, но и незамедлительно вошел в комитет РСДРП. Действовал осмотрительно, но активно. В то время саратовский комитет социал-демократов во многом действовал согласованно с эсерами, среди которых у Алексея Ивановича тоже было немало приятелей. Между прочим, полиция, не слишком глубоко разбиравшаяся во внутренней дискуссии социалистов, и Рыкова в то время причисляла к эсерам.

К тому времени почти год в Саратове действовал социал-демократический комитет, в котором наибольшим авторитетом пользовался сосланный сюда из Москвы «твердый социал-демократ» Петр Александрович Лебедев. Легально он занимал незначительную должность в городской управе, располагал свободным временем и — якобы по делам службы — разъезжал по всему Саратову. Это помогало ему поддерживать связь с рабочими и молодежными революционными кружками, устраивать встречи на тайных явках, словом, руководить партийным комитетом. Рыков, человек остроумный, легко сходившийся с людьми, сразу стал его правой рукой. Они сдружились, хотя нередко и спорили.