В начале октября большевики уже деловито обсуждали нюансы будущего вооруженного восстания. Как обычно, все начиналось с очередных посланий Ленина. И тут завязался спор, который поначалу казался бессмысленным и бесконечным: где следует начинать «последний, решительный бой» — в Москве или в Петрограде. Рыков (в отличие, например, от Троцкого) хорошо знал московскую ситуацию — и при обсуждении этого вопроса многие прислушивались именно к нему. Алексей Иванович считал, что опасно начинать с Москвы. С одной стороны — в Петрограде больше сторонников Временного правительства, но разве у них имеется отлаженная военная организация? Учитывая Красную гвардию, перевес сил с каждым днем переходил на сторону большевиков. Возникло, конечно, и противоположное мнение. В начале октября состоялось совещание партийных работников Москвы и Московской области. Георгий Оппоков (Ломов) и Валериан Оболенский (Осинский) — большевики, к которым многие прислушивались, — считали, что Первопрестольная может стать спусковым крючком всероссийской пролетарской революции. Рыков решительно протестовал. У него имелось два взаимосвязанных железных довода: относительная слабость Красной гвардии в Москве и нехватка оружия. Зато у сторонников Временного правительства — правых эсеров — оружия хватает. А в Петрограде под боком — Балтийский флот. Моряки — не самая надежная публика, но в революционные дни, при правильной постановке дела, полезная. Никакого плана действий они не утвердили. Но, кажется, аргументы Рыкова прозвучали авторитетно.

Дошла или не дошла до Ленина подробная информация об этом бурном совещании — но он явно принял сторону Алексея Ивановича. Все это не помешало Рыкову войти в Московский военно-революционный комитет, одновременно действуя и в Петрограде, над которым уже вовсю сгущались революционные тучи. Или — вставала заря Октября, это уж как кому по душе. Никто не сомневался, что в любом случае всерьез захватывать власть придется в обеих столицах. Иначе — поражение в худших традициях Парижской коммуны. Но начинать решили все-таки с города разводных мостов. И тут дело не только в соотношении военных сил и партийных технологиях. В революции не последнюю роль играет символика, «психическая атака» на умы.

День восстания еще не определили — но уже было ясно, что в том или ином качестве попытка захвата власти состоится. И — на совсем другом уровне, чем летняя солдатская импровизация, в которую большевиков втянули помимо воли. О главных задачах захвата власти, о том, что будет «после восстания», большинство партийцев имело смутные представления. Конечно, мир, конечно, собственность на средства производства. Но мало кто считал, что речь пойдет о диктате одной-единственной партии…

Едва ли кто-то в те дни планировал отмахнуться от других социалистов. А уж Рыков и подавно считал, что необходимо многопартийное социалистическое правительство. Он предполагал, что придется долго и утомительно «драться» с представителями других партий из-за всяческих разногласий, которых с каждым месяцем станет все больше. Проводить совещания, съезды, которые будут перерастать в арену самых бурных дискуссий. Но надеялся если не на согласие, то на рационализм товарищей: встав во главе страны, бывшие подпольщики должны будут учиться управлять, а значит — находить компромиссы. Сам Рыков в свое время и с упрямым, даже несколько высокомерным Плехановым почти сумел договориться — когда Ленин размежевывался с меньшевиками. Хотя — кем он был тогда для Плеханова? Мальчишкой. Даже в революционный год политик не должен отрицать дипломатию. Не один Рыков, целая плеяда видных большевиков в то время размышляла примерно так же. Ногин, Каменев, отчасти Зиновьев. Колебались и другие. И это — сплошь деятели первого ряда большевистской партии. Наметились разногласия явные, нахлынули и смутные, в которых больше подразумевалось, чем провозглашалось. В этой ситуации задачей таких политических танков, как Ленин и Троцкий, было пробивать дорогу своим идеям, по возможности не считаясь с препятствиями, с оппонентами, с обстоятельствами. Рыкова к таким заряженным на результат «революционным машинам» отнести нельзя. Но, выполняя партийные решения, он, как умел, вел агитацию среди рабочих и солдат. Критиковал Временное правительство, не говоря уж о генерале Корнилове… В этом смысле он был одним из десятков большевистских «офицеров». Снова прорабатывал планы забастовок, изучал людей, на которых можно положиться. Большевики (вместе с немногими союзниками из числа анархистов и левых эсеров) получили мощные рычаги, позволявшие давить на правительство и на Советы.

В марте 1917 года Временное правительство провозгласило «Рабочую Марсельезу» гимном России, но реализовать мечты народника Петра Лаврова удалось все-таки большевикам. Один из парадоксов революционного года, что Ленину пришлось «брать власть», оперируя людьми, в числе добродетелей которых не значились дисциплина и послушание. Карьеристов-столоначальников в его распоряжении не было. Когда Рыков с чем-то не соглашался — он спорил и не пасовал. То же самое можно сказать про любого из недавних подпольщиков, давно освоивших российские тюрьмы и долгие годы проведших в ссылке, подчас в местах самых суровых. Их стихия — мятеж, бунт. И Ленин, представьте, иногда напоминал им жандармского чиновника, который в чем-то пытается убедить революционеров «сверху вниз». Напрасный труд! Но во многом ситуация складывалась и в его пользу.

Поднималась революционная волна, которую нелегко оседлать. И в глубине души каждый из бывших подпольщиков (а они все-таки были еще и политиками!) понимал, что победить можно, только усилив партийное единовластие. А нового кандидата на лидерские лавры у них не было. Даже у самых ершистых. Значит, как ни неудобен Ленин, а придется укреплять его вес. Иначе — поражение в самый ответственный момент и растранжиренные шансы. Иначе можно раствориться в грибницах чужих партий.

Максимализм и решительность лидера большевиков далеко не всегда устраивали Рыкова. Десять лет спустя, когда руководство страны отмечало десятилетие Октябрьской революции, Рыков заметил: «Ленин… предвидел ход исторических событий и с упорной настойчивостью последовательного революционера-марксиста подготовлял пролетарскую революцию». Задним числом ленинскую бескомпромиссность он расценивал как ключ к победе. Совсем иначе (и, конечно, куда сложнее) все выглядело в 1917 году…

Захват власти готовился в Советах. К началу ноября большевики занимали около 90 % мест в Петросовете, до 60 % — в Московском, большинство мест в 80 местных Советах крупнейших промышленных городов. Еще летом об этом можно было только мечтать. В исполкоме рабочей секции Московского Совета рабочих и солдатских депутатов во время выборов 18–19 сентября 1917 года большевики получили 32 места, меньшевики — 16, эсеры — 9, объединенцы — 3. Большевики одержали победу на выборах в 11 из 17 районных дум.

На сторону большевиков переходили солдатские комитеты, хотя, например, в исполкоме солдатской секции Московского Совета все еще преобладали эсеры, что и вызывало тревогу Рыкова. Из 974 действовавших в стране Советов рабочих и солдатских депутатов 600 высказываются за разгон Временного правительства. В сентябре 1917 года состоялись выборы в городские думы, показавшие эффективность деятельности Ногина — в то время наиболее близкого к Рыкову соратника — в Московской губернии. Обратимся к окрестностям текстильного Богородска — в известном смысле его родного города, в котором Ногин был особенно активен.

В самом Богородске из 45 депутатов 19 — большевики, 6 — кадеты, 20 — представители «социалистического блока». Недаром этот город в 1930 году назвали Ногинском! В Богородском земстве большевики получили 25 мест из 56. Словом, Ногин и команда, которую он собрал, сработали эффективно.