Причины поворота — сплав экономики и политики, предчувствие восстаний. Рыков прямо говорил: «Незадолго до этого мы пережили восстание в Кронштадте, которое по своей политической основе явилось результатом недовольства, накопившегося среди крестьян во время эпохи „военного коммунизма“. Новая экономическая политика главнейшее острие свое, по идее т. Ленина, направляла в сторону крестьянства. Ее основным содержанием являлось предоставление крестьянам права свободного распоряжения продуктами своего труда»[85]. Он действительно считал аграрные вопросы основными для НЭПа. Об этом свидетельствовала и демография: Россия оставалась страной крестьянской, и удержать власть в такой стране можно, только опираясь на крестьянское большинство. Иначе — краткая стагнация, череда взрывов и гибель.

XII партийный съезд, состоявшийся в апреле 1923 года в отсутствие больного Ленина, стал, пожалуй, последним крупным триумфом Троцкого, которого некоторые ораторы велеречиво называли «красным вождем Красной армии». Но главное было даже не в этом важном ритуальном жесте. Троцкий много и дельно рассуждал об экономике. В который раз он показал себя сильным оратором — в том числе и мирного времени. Так, уместным показалось большинству делегатов его замечание о необходимости твердой государственной монополии на внешнюю торговлю. Ему аплодировали громче других. На соратников по партии он поглядывал несколько высокомерно. Рыков на том съезде держался куда скромнее. Кстати, политический доклад на том съезде зачитывал Зиновьев — и это вроде бы придавало ему ореол преемника Ленина. В той речи Зиновьев, кроме прочего, заявил, что новых «отступлений в связи с НЭПом» не будет, но все-таки рассуждал о новой экономической политике мягче, нежели ему бы хотелось. Но этот доклад (для Зиновьева — компромиссный) выглядел невзрачно по сравнению с речью Троцкого «О промышленности». При этом уже складывалась коалиция других партийных вождей против Троцкого. И чистка рядов членов РКП, которая произошла накануне съезда, в значительной степени ударила именно по сторонникам Льва Давидовича. Дальше, в соответствии с официальной историей РКП(б), «Партия дала троцкистской вылазке сокрушительный отпор. В январе 1924 года XIII конференция РКП(б), подведя итоги всесоюзной партийной дискуссии, резко осудила фракционную борьбу Троцкого и троцкистов против партии и заявила, что „в лице нынешней оппозиции мы имеем перед собою не только попытку ревизии большевизма, не только прямой отход от ленинизма, но и явно выраженный мелкобуржуазный уклон“»[86]. Это птичий язык, но правда состоит в том, что, к удовольствию Рыкова (да и большинства членов ЦК), времена Троцкого потихоньку уходили в прошлое — хотя (очередной парадокс!) он оставался самым популярным политиком в среде сторонников революции.

^{Подпись: Докладная записка Рыкова в Политбюро о деятельности комиссии «о ножницах». [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 32. Л. 74–74 об.]}

В 1923 году начался первый (но не последний!) серьезный кризис НЭПа — образовался дисбаланс цен между промышленными и сельскохозяйственными товарами, так называемые ножницы. Цены на промтовары росли гораздо быстрее — и крестьяне попросту перестали продавать зерно свыше минимума, необходимого для уплаты налогов. Страна оказалась на пороге продовольственного кризиса… Как снизить дисбаланс цен?

Под руководством Рыкова и Цюрупы правительство постаралось сократить производственные затраты в промышленности, а также приструнить торговцев и посредников. На это ушло почти полгода — но в конце концов хлеб стал дороже, а «мануфактура» подешевела. А острословы уже успели пошутить о том, что эти ножницы понадобятся Троцкому, чтобы постричь бороды Ленину и Рыкову.

Рыкову все чаще приходилось в прямом смысле слова замещать председателя Совнаркома, который тяжело болел и не мог вести рутинную работу, превращаясь в «политического патриарха» и стратега. И занимался Алексей Иванович не только хозяйством, которое напоминало тришкин кафтан. Так, именно Рыков, как заместитель председателя СНК СССР, подписал 13 октября 1923 года постановление об организации Соловецкого лагеря принудительных работ особого назначения: «Все угодья, здания, живой и мертвый инвентарь, ранее принадлежавшие бывшему Соловецкому монастырю, а равно Петроминскому лагерю и Архангельскому пересыльно-распределительному пункту, передать безвозмездно ОГПУ… Одновременно — передать в пользование ОГПУ находящуюся на Соловецких островах радиостанцию… Обязать ОГПУ немедленно приступить к организации труда заключенных для использования сельскохозяйственных, рыбных, лесных и пр. промыслов предприятий, освободив таковые от уплаты государственных и местных налогов и сборов»[87].

^{Александр Цюрупа [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 821]}

Как относился к этому документу опытный каторжник царских времен, еще недавно вместе с соратниками собиравшийся «церкви и тюрьмы сровнять с землей»? Во-первых, лагеря к тому времени в Архангельской области уже существовали — на хозрасчете. И пополняли государственный бюджет. На этот раз лагерное хозяйство решили централизовать, создав место заключения на 8 тысяч человек, которые могли бы эффективнее трудиться. Вопреки сложившимся представлениям, в основном это были уголовники и военнопленные. Причем политические в то время считались привилегированными заключенными — их значительно лучше кормили, не принуждали к физическому труду, они получали недурные передачи. Это были сплошь социалисты: эсеры, меньшевики, бундовцы, анархисты. Их было около 400 из трех тысяч первых «насельников» СЛОНа. 10 июня 1925 года Рыков подписал новое постановление СНК — «О прекращении содержания в СЛОН политзаключенных». Бунтарей перевели «на материк». Новые политические стали появляться там уже в послерыковскую эпоху, когда Соловки стали БелБалтлагом, а в 1937–1939 годах — тюрьмой особого назначения Главного управления государственной безопасности НКВД СССР. Но это уже реалии совсем другой эпохи.

Явно несколько иначе относились к НЭПу недавние непримиримые противники большевиков, в том числе и по Гражданской войне, — меньшевики. Самое откровенное свидетельство об этой перемене оставил Николай Валентинов в своей книге «Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина» (он написал ее уже в эмиграции, много лет спустя).

^{Ленин в Кремле председательствует на заседании Советанаркома по выздоровлении после ранения. 17 октября 1918 года [РГАСПИ. Ф. 393.]}

Валентинов вспоминал: «1925 — год надежд и великого оптимизма у одной части этой интеллигенции, поставившей ставку на благостную эволюцию власти, верившей, что советская страна, уйдя от военного коммунизма, но не возвращаясь к капитализму, сможет при самоотверженной работе интеллигенции построить „дом“, удобный для всех классов общества. Эта вера, эти чувства, это сознание, этот оптимизм — носились в воздухе 1925 года, делали его для многих годом больших надежд, но я не знаю ни одного произведения, ни одного автора, который передал бы „воздух“ 1925 года, изобразил „сознание“ его. Видимо, это недоступно тем, кто в то время не жил в Советской России, не погружался с головой в общественную работу, не имел постоянного контакта с представителями власти, короче сказать — не дышал „воздухом 1925 года“»[88].