Первой под этим заявлением стояла подпись Ногина, второй — Рыкова, вслед за ними шли нарком земледелия Милютин, нарком по продовольствию Теодорович. Затем шла пометка — «К настоящему заявлению присоединяются». И — фамилии комиссара путей сообщения Рязанова, комиссара государственных типографий И. Арбузова, комиссара Красной гвардии Константина Юренева, заведующего отделом конфликтов в Министерстве труда Г. Федорова, заведующего отделом законодательных предположений комиссара Ю. Ларина[70]. Ушел в отставку и председатель ЦИК Каменев. Их поддержал и нарком труда Александр Шляпников, но он заявил, что считает недопустимым сложение с себя ответственности, и в отставку не подал. Лидерами этого бунта, несомненно, были Ногин и Рыков. Причем демарш Рыкова — наркома по внутренним делам — для ленинского правительства оказался особенно болезненным. Ведь его ведомство должно было стать оплотом Октября и ленинских идей. Предсовнаркома считал, что Рыков, несмотря на его мятежный нрав, в решающий момент от партийной дисциплины не отступит. Он ошибся… Рыков в то время просто недооценил ленинскую конструкцию, не счел ее достаточно прочной. К тому же для него и для Ногина это была сокровенная идея — объединить усилия всех социалистов, примирить их, вместе строить республику. Увидев, что Ленин не способен на компромиссы ради достижения этого единства, они — опытные революционеры-подпольщики — пережили серьезное разочарование. Рыков и Ногин уже тогда, в первые дни зарождения новой власти, опасались перехода к террористическим методам управления, которые неизбежны при диктате одной партии. А террор как средство удержания власти они отрицали не только из гуманистических соображений, но и потому, что считали такой порядок ненадежным. В ноябре 1917 года Рыков полагал, что диктат большевиков окажется кратковременным и может привести страну к торжеству некой формы бонапартизма — например, во главе с популярным в армии генералом Лавром Корниловым.

Для большевистской системы это было первое серьезное испытание на прочность. Сладить с бунтом наркомов оказалось куда труднее, чем с Временным правительством и казаками атамана Краснова. И Ленин показал твердость, в уверенности, что «московские рабочие массы не пойдут за Рыковым и Ногиным»[71]. За москвичей в то время большевики особо тревожились, потому что Рыков и Ногин много работали в Белокаменной и, как считалось, держали в руках московскую партийную организацию.

Ленин ответил едким и основательным заявлением «От ЦК РСДРП(б) ко всем членам партии и ко всем трудящимся классам России»: «В такой большой партии, как наша, несмотря на пролетарски-революционный курс нашей политики, не могло не оказаться отдельных товарищей, недостаточно стойких и твердых в деле борьбы с врагами народа… Вся буржуазия и все ее пособники ликуют по поводу этого, злорадствуют, кричат о развале, пророчат гибель большевистского правительства.

Товарищи! Не верьте этой лжи. Ушедшие товарищи поступили, как дезертиры, не только покинув вверенные им посты, но и сорвав прямое постановление ЦК нашей партии о том, чтобы обождать с уходом хотя бы до решений петроградской и московской партийных организаций. Мы решительно осуждаем это дезертирство…

Но мы заявляем, что ни на минуту и ни на волос дезертирский поступок нескольких человек из верхушки нашей партии не поколеблет единства масс, идущих за нашей партией, и, следовательно, не поколеблет нашей партии»[72].

Звучало это обращение к народу внушительно, Ленин демонстрировал уверенность в правильности своего курса. Великий насмешник и любитель подразниться, он даже придумал для Рыкова со товарищи вполне фельетонное определение «викжеляние». Но избежать панических настроений среди видных большевиков не удалось.

Достаточно вспомнить беседу Александры Коллонтай (она через несколько дней после захвата Зимнего стала народным комиссаром государственного призрения) с Жаком Садулем — членом французской военной миссии в России. Социалист, в те дни он был одним из немногих европейских политиков в Петрограде, искренне сочувствовавших большевикам как «силе, которой никакая другая сила в России не может противостоять». Садуль вспоминал: «Коллонтай сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и еще одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесет разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до нее лично, то она останется на своем посту, хотя у нее вызывают опасение взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и слишком теоретические тенденции Ленина. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения революции»[73]. Таким образом, и Коллонтай, открыто не выступавшая в поддержку Ногина и Рыкова, сомневалась в правоте Ленина и Троцкого — самых последовательных противников многопартийного «социалистического правительства». Коллонтай боялась разлада в партийных рядах — и вполне обоснованно. Ведь к Ногину и Рыкову фактически присоединилось большинство (!) народных комиссаров — тех, кому аплодировал II съезд Советов в ночь переворота. Пожалуй, она недооценила политическую хватку Ленина и Троцкого, а они в те дни играли решающую роль — и большинство членов и активных сторонников партии предпочли объединиться вокруг «вождей», укрепляя централизацию, как это обыкновенно и бывает в чрезвычайной ситуации.

^{В. И. Ленин, А. И. Рыков и Л. Б. Каменев на заседании Совета народных комиссаров в Кремле. 3 октября 1922 года. В 1917 году им не удалось сохранить единства. Негатив (стекло) [РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. 358]}

^{Григорий Петровский. 1918 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 599]}

Джон Рид тогда записал, что где-то на железнодорожной станции «увидел Ногина и Рыкова, отколовшихся комиссаров, которые возвращались в Москву для того, чтобы изложить свои жалобы перед собственным Советом». Это больше похоже на фантазию, чем на правду. Но что-то подобное вполне могло быть.

Подали голоса и сторонники крайних мер против «предателей». Тот же Рид вспоминал об одном из собраний в Московском колонном зале бывшего Благородного собрания. Там от имени «оппозиционеров» выступал Ногин — и аудитория подвергла его настоящей обструкции. «Напрасно пытался он оправдаться, его не хотели слушать. Он оставил Совет Народных Комиссаров, он дезертировал со своего поста в самом разгаре боя!.. На трибуну поднялся взбешенный, неумолимо логичный Бухарин и разнес Ногина в пух и прах. Резолюция о поддержке Совета Народных Комиссаров собрала подавляющее большинство голосов. Так сказала свое слово Москва». Видимо, сторонники Ленина и Троцкого хорошо подготовили это собрание, которое должно было убедить рабочих Первопрестольной, что делать ставку на Ногина и Рыкова глупо. Представитель московского областного партийного комитета Иннокентий Стуков и вовсе — от имени своей парторганизации — призвал к исключению из партии всех «дезертиров», не считаясь с их почтенным прошлым. А ведь Стуков — интеллигент, далеко не самый нетерпимый человек в партийной среде. Резолюции, порицавшие выход Рыкова со товарищи из состава правительства, приняли в те дни десятки комитетов РСДРП(б) — по всей России. Представители «отщепенцев» на Московской общегородской конференции большевиков предлагали созвать партийный съезд, который определил бы политику партии по этому вопросу. Но и на этом собрании большинством голосов была принята резолюция, которая вряд ли устроила Рыкова. Политика его единомышленников была объявлена «дезорганизаторским шагом, заслуживающим осуждения всего рабочего класса»