Алексей Иванович уже давненько не смущался спорить со Стариком — по существу, с их первой встречи. Бывали легкие дискуссии, случались и принципиальные ристалища, в которых они оказывались по разные стороны. И все-таки он остался большевиком, хотя его, бывало, клонило к меньшевикам. А бывало, что люди Плеханова (вот уж кто умел до поры до времени тихо плести интриги) и переманивали способного подпольщика — но тщетно. После стольких побегов, тюрем и ссылок он уж точно не числил себя рядовым большевистской гвардии. Это и Ленину, хорошо разбиравшемуся в человеческих амбициях, прекраснейшим образом было известно.
Рыков не витийствовал, не упражнялся в демагогии. Говорил продуманно — и признанный вождь, явившийся из «европейского далека», понимал, что под этими словами подписались бы многие — и не только из числа присутствующих на конференции, но и верные рядовые партии: «Буржуазная революция не окончилась, и поскольку она не окончилась, постольку революционная демократия должна вступить в блок. Путь блока был достаточно запачкан (Рыков понимал, насколько раздражает эта идея Ленина, и тезис про „запачканный путь“, видимо, должен был смягчить впечатления. — А. З.), но я думаю, что в том размахе революции, который есть теперь, мы должны работать»[50]. Это была основная мысль «товарища Власова», которого раньше уважали за авантюрный нрав и молодую энергию, а теперь поглядывают на него почтительно, помня о многолетнем пребывании в далеких и суровых ссылках. Он повторял: буржуазная революция творится на наших глазах, она дает нам шанс усилиться, пока еще нельзя, не пришло время с ней бороться: можно попасть под колеса истории.
По ленинской оценке, это — шаг к самому бесстыдному соглашательству, больше того — к предательству. Почти меньшевистская позиция, а меньшевики, прежние единомышленники, все больше становятся буржуазной партией, которой не нужно никакой пролетарской революции. Алексей Иванович добавил, что социализм должен прийти в Россию из более развитых стран с многочисленным, грамотным и активным пролетариатом. После этого надолго строптивый Рыков лишится полного доверия вождя. Да и не один Рыков. В те дни Ленин не в первый раз убедился, что верхушка большевиков только по сравнению с эсерами и меньшевиками выглядит как управляемая, отлаженная система. Железной армейской преданности лидеру никто не демонстрировал, а ленинские идеи казались многим видным большевикам преждевременными и непродуманными.
У Ленина в запасе было немало аргументов, но главный из них, если говорить упрощенно, — он считал, что настало время ослабления государственного аппарата, быть может, краткое. И этот шанс, о котором социал-демократы так долго мечтали, преступно было бы не использовать. Рыкову после ссылки, после долгой борьбы с полицией было непросто понять — куда улетучился карательный аппарат империи? Даже если империя стала буржуазной. Ленин считал, что после демонтажа монархии система как минимум несколько месяцев останется аморфной, почти бессильной. Легко было упрекнуть партийного лидера в авантюризме, в преувеличении собственных сил.
Виктор Ногин. [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 565]
Любопытно, что русские социалисты, более-менее дотошно изучавшие устройство современных западных предприятий (Ленин, Инесса Арманд, Серго Орджоникидзе), в отличие от Рыкова, не считали, что только европейские рабочие могут быть застрельщиками пролетарской революции. А знатоки «родных осин» несколько более скептически относились к возможностям русского рабочего класса.
Чуть более сдержанно и изящно спорил с Лениным другой знаток российских предприятий и рабочих коллективов — Виктор Павлович Ногин — человек разумный и осторожный, один из немногих настоящих рабочих в партийной верхушке.
Ногин стал для Рыкова полезным соратником. В прошлом агент «Искры», он уже целый год активно вел партийную работу в Московской губернии и, между прочим, был на конференции одним из главных докладчиков. Ленинские «апрельские тезисы» он решительно не принимал, считал преждевременными, завиральными. Между слов прочитывалось: Ильич отстал от русской жизни, выдает свои мечты за действительность. Они с Рыковым не были близкими друзьями, но их негласный политический альянс действовал не один год — до самой смерти Ногина весной 1924 года, вскоре после всенародного прощания с Лениным.
Вождя этот неожиданный тандем видных большевиков, имевших влияние на возрождавшуюся Московскую партийную организацию, не мог не тревожить. Но он понимал, что его наступательная тактика устраивает далеко не всех соратников. И был готов продавливать ее долго, яростно и мучительно.
После выступлений Рыкова и Ногина Ленин понял, что с ходу взять эту крепость не удастся. Необходима длительная осада с многочисленными аргументами, которые Ильич, впрочем, выдумывал без промедления. Он не преминул ответить лично своему старому приятелю. На этот раз Владимир Ильич счел, что самая выигрышная тактика — упрекать оппонента в слепом догматизме: «Товарищ Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм»[51]. Стенограммы, скорее всего, смягчают выражения Ленина, в которых он бранил Рыкова. Но ярость за этими словами определенно чувствуется. Не зря Николай Бердяев называл Владимира Ильича «гением бранной речи».
Безапелляционно и раздраженно звучали эти слова! С сочувствием поглядывал на Рыкова Ногин. Мог ли Ленин теперь надеяться на таких большевиков, недавних каторжников и ссыльных? Или лучше окончательно размежеваться с ними, как в свое время с Мартовым со товарищи? Возможно, он держал в уме и такую возможность. С другой стороны, понимал, что деревянных солдат с послушными опилками в головах ему взять неоткуда. Время наступало мятежное, а «профессиональные революционеры» и вовсе публика трудная. Чтобы их к чему-то принудить или в чем-то убедить — необходимы колоссальные затраты энергии, грозящие чередой бессонниц и полным нервным истощением. В таком режиме Ульянов и провел 1917 год. Рыков в апреле жил спокойнее. Он еще в известной степени отдыхал после «солнечного» Нарыма, после долгой дороги домой. Правда, история (звучит до крайности банально, но иначе не скажешь!) не давала скидок на усталость и нездоровье.
Ленин считал, что Рыков все еще смотрит на мир «глазами 1905 года». Шумное время, для революционеров — героическое, для царской власти — тревожное. Но тогда социалисты требовали от системы малого: по существу, признания права на существование для рабочих партий. Что еще? Парламента, Советов. А тут — Временное правительство не мешает работе Советов и гарантирует выборы в Учредительное собрание. Чего еще желать? В системе ценностей 1905 года — действительно, почти всего удалось добиться. Нужно только постараться создать крепкую фракцию в Учредиловке. В 1917 году, по мнению Ленина, думать следовало иначе. Даже весной, сразу после свержения монархии.
Возможно, на взгляды Рыкова в 1917 году невольно влиял «великий пролетарский писатель» Максим Горький, еще один волгарь, которого Алексей Иванович близко знал и глубоко уважал. В 1905-м он был истинным буревестником, даже призывал не слишком считаться с жертвами, борясь за права рабочих. Сильное впечатление на него произвело Кровавое воскресенье. А в 1917 году решительность Ленина коробила Горького. Он выступал против узурпации власти одной партией — пускай и самой революционной. Отказывал ей в праве выступать от имени рабочих. Так было и накануне Октября, и в первые месяцы после захвата Зимнего. Неожиданно для многих Горький оказался не с большевиками. Скорее с меньшевиками. Немного забежав вперед, заметим, что никто из выдающихся русских писателей и публицистов в первые месяцы советской власти не критиковал ее с такой яростью, как «свой» Горький. Да-да, ни Бунин, ни Куприн, ни Бальмонт, которые обрушивались на большевиков уже в эмиграции, с безопасного расстояния, через несколько лет. Или — во время Гражданской войны — из белого стана. А Горький жил в красном Петербурге, в красной Москве — и громил недавних приятелей на все корки.
