Через неделю Рыков получил очередной удар — в «Правде» вышла передовица, в которой его объявляли меньшевистским прихвостнем, который летом 1917 года, при Временном правительстве, был сторонником суда над Лениным. Рыков собрался с силами, написал Сталину личное письмо, в котором протестовал против такого искажения истории. Но никакой отповеди не последовало. Больше Рыков Сталину личных писем не писал. Во время следствия он, в отличие от Бухарина, пославшего «дорогому Кобе» множество личных посланий, считал эту тактику бессмысленной.

^{Постановление Политбюро о снятии Рыкова с поста наркома связи СССР. 26 сентября 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1123. Л. 146]}

Алексей Иванович молчаливо присутствовал на VIII Чрезвычайном съезде Советов СССР, принявшем «сталинскую Конституцию». Рыков видел, как менялись партийные традиции, как иерархия становилась железной, а к прежним возмутителям спокойствия стали относиться как к врагам. Он и сам поучаствовал в этом, когда клеймил оппозицию.

4 декабря, когда еще не успел завершиться съезд Советов, открылся и Пленум ЦК — куда более важное и грозное мероприятие, на котором планировалось принять последние поправки к Конституции, а также выслушать и обсудить сообщение Ежова о троцкистских и правых антисоветских организациях. С Конституцией «расправились» быстро — и на трибуну гордо вышел маленький нарком. Сначала он долго, в деталях, рассказывал о преступлениях Зиновьева и Пятакова, а потом доложил, что получены новые ценные показания, из которых ясна причастность Рыкова и Бухарина к работе троцкистско-зиновьевского центра. На недоуменный вопрос Сталина: «А Рыков при чем?» нарком ответил: «Яковлев[177] дает показания о том, что центр, который был осведомлен о террористических намерениях троцкистско-зиновьевского блока, сам персонально через своих членов считал необходимым перейти к методам террора. И он называет состав центра из: Рыкова, Бухарина, Томского, Шмидта, Котова и Угланова»[178]. Говорил Ежов и о причастности правых к оппозиционной «рютинской платформе». После его речи стали раздаваться голоса, что стоит исключить всех правыхне только из ЦК, но и из партии. Кто-то бросил реплику: «Этого мало». Новый процесс над видными большевиками — на этот раз правыми — был неминуем. И, между прочим, сотрудничество со следствием не помогло тем, кто дал убийственные показания против Рыкова.

^{Письмо Рыкова Сталину. 4 ноября 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 251. Л. 37–38]}

Первым отбиваться от обвинений принялся Бухарин — оправдывался он несколько эмоционально и сбивчиво, постоянно переходя на диалоги с недавними товарищами. Рыков выглядел солиднее, было видно, что он успел подготовиться к этому выступлению, и начал вполне логично — подтвердив справедливость недоверия, проявленного Сталиным: «Справедливость в том отношении, что мы живем в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощренный патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово». Но при этом заключил безоговорочно: «Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь…»[179]

Сталин, пребывавший в отличном, шутливом настроении, подал почти дружескую реплику во время выступления Рыкова: «Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин не могли не знать, что эти сволочи какое-то черное дело готовят, но нам не сказали».

Завершил Рыков свое слово достаточно уверенным тоном: «Я лично, конечно, сделаю все, что в моих силах, даже больше моих сил для того, чтобы вот этого пятна, этого подозрения не было. Понимаете ли, стыдно на улицу выйти — „вот убийца рабочих“, а переживать это каждую минуту, это очень тяжко. Но жить с этим тоже тяжко. Так что выход в том, чтобы всеми доступными средствами доказать обратное. И я буду доказывать, буду кричать о том, что тут есть оговор, есть ложь, есть черная клевета с начала до конца. Я фашистом никогда не был, никогда не буду, никогда не прикрывал и прикрывать их не буду. И это я докажу»[180].

Так закончился первый день пленума. Второй начался для Рыкова и Бухарина с очных ставок в присутствии членов Политбюро, и следственные материалы, судя по всему, не показались Сталину убедительными. И хотя большинство делегатов, очевидно, склонялись, что «правых» следует исключить из партии и взять под стражу, Сталин предложил иную меру: «У нас складывалось такое мнение, что, не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, что эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему — считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным.

Продолжить дальнейшую проверку и очную ставку, и отложить дело решением до следующего Пленума ЦК»[181]. Пресса о пленуме не рассказывали, судить об этом раунде политической борьбы можно было только по слухам. Проштрафившиеся должны были оставаться на свободе — как минимум до февраля. Теперь — очные ставки, материалы показаний и дел… И — попытка доказать свою невиновность.

В январе 1937-го газеты наперебой писали о Втором московском процессе — против «Параллельного антисоветского троцкистского центра». На скамье подсудимых оказались по большей части всегдашние оппоненты Рыкова, но с некоторыми из них он приятельствовал. По тону, в котором о них сообщала пресса, можно было не сомневаться, что почти всех этих товарищей, ставших просто гражданами, приговорят к расстрелу. А это — Пятаков, Радек, Сокольников. С ними Рыков работал, спорил, некоторых увольнял со службы… Правда, из этой тройки «к стенке поставили» только Пятакова, Радек и Сокольников получили по десять лет лагерей.

^{Письмо Рыкова Ежову с протестом против обвинений его в контрреволюционной работе и приложением записки Ежова Сталину. 28 января 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 277. Л. 57, 58–59]}

Рыков все никак не мог привыкнуть к своей новой бесславной роли. Курьеры почти каждый день приносили ему распечатки допросов недавних соратников. Он даже не обсуждал их с женой, настолько страшные, а порой нелепые обвинения там попадались.

За почти четыре десятилетия в партии он многое повидал. Споры, уклоны — все это бывало и будет, но стоит ли перечеркивать судьбы людей, отдавших себя революции, даже если они в последние несколько лет совершали ошибку за ошибкой, не соглашаясь со сталинским курсом? Новая — ускоренная — политика породила новую этику, безжалостную по отношению к стареющим оппонентам. Чем-то это напоминало их, большевистское, отношение к старому миру в 1918-м.

Но тогда большевики, левые эсеры, анархисты были уверены, что строят более справедливый мир, а «мир насилья» нужно разрушить. В «Интернационале» пели — «до основанья», на самом деле кое-что все-таки пришлось оставить, но и уничтожено было немало. Теперь соратники Сталина невольно превратили в «чужих» оппозиционеров, настоящих и мнимых. И снисхождения ждать не приходится. Означало ли это, что ситуация для Рыкова после самоубийства Томского стала безнадежной? Такого в политике не бывает — до последнего выстрела. Рыков постарел, поугас, но все-таки он оставался революционером, избравшим в жизни самый рискованный маршрут и привыкшим «ловить судьбу» на мизерные шансы. Что, если ситуация повернется таким образом, что Рыков окажется полезным тому же Сталину? А что, если товарищ Сталин потеряет власть или его позиции ослабнут? Спасительным теоретически мог оказаться и фактор Ежова — человека, перегнувшего палку и ставшего опасным для самого генерального секретаря. Бросалась в глаза не сравнимая с прошлыми годами необоснованность и поспешность репрессий в период активности «железного наркома» в «ежовых рукавицах». Его деятельность уже вызывала ропот и в кругах, близких к Сталину. Но не менее резонным можно было считать предположение о том, что Ежов — всего лишь старательный исполнитель воли генерального секретаря.