Проделав пусть более чем в сто лье, франки и их союзники нагнали караван на расстоянии одного перехода от оазиса.

Оттуда, где расположились участники рейда, хорошо просматривалась местность, на которой разбили лагерь ничего не подозревавшие мусульмане. Они, конечно, также видели костры, разведённые дружинами Ренольда и Дауда, но даже и не догадывались о целях соседей. Да и разве могла сравниться жалкая лужица огоньков где-то в стороне в горах с морем огней, разожжённых паломниками на равнине?

Этьении очень не хотелось отпускать в поход сына, но Ренольд настоял: парень уже входил в возраст, и ему предстояло вскоре надеть шпоры. Прежде этого ему, как и любому другому благородному юноше, надлежало полной мерой отведать жизни настоящего солдата, а где же сделать это лучше всего, как не на войне? По закону, не принёсший омажа юноша участвовал в рейде в качестве сержана, или ескьюера взрослого рыцаря, — князь определил пасынка в щитоносцы к Жослену.

Нельзя сказать, чтобы Храмовник очень обрадовался — Онфрэ явно родился не для битв, он рос при матери, которая, по единодушному убеждению большинства воинов, слишком уж берегла сыночка. Не то, чтобы Онфрэ отказывался выполнять нелёгкие обязанности слуги, он честно старался, но толку от его стараний выходило немного. Однако другого оруженосца у Жослена не имелось, и потому ему чуть ли не всё приходилось делать самому. Поскольку ескьюер Храмовника являлся одновременно и наследником сеньора Трансиордании, Онфрэ делались кое-какие послабления, например, ему позволялось сидеть за одним столом, точнее, у одного костра с Ренольдом.

В ночь перед делом здесь же оказался и вождь бедуинов, пришедший к князю в гости. Они выпили, поговорили о том о сём.

— Скажи, сеньор Дауд, — начал Караколь, любимый оруженосец князя, выполнявший здесь и роль виночерпия, и прислуживавший господину за трапезой. — Как же так получается, что Аллах не разрешает правоверным пить вина, а ты и твои разудалые храбрецы пьют его? Да как пьют?! Даже и среди тамплиеров не всякий за ними угонится. Хотя среди них немало больших мастеров опорожнять чаши, божиться и костерить всех кого ни попадя на чём свет стоит.

Говорил Караколь, большой любитель пошутить и позадирать рыцарей, особенно Жослена, на ужасном подобии арабского, однако суть вопроса шейх всё же понял.

— Да, — сказал он, кивая, — Аллах в этом смысле очень строг. Но сейчас ночь, и он спит.

— А вдруг нет? — делая страшные глаза, поинтересовался Караколь. — Вдруг он бодрствует и всё видит?

— Должен же он когда-нибудь отдыхать? — произнёс Дауд, складывая ладони лодочкой и поднимая глаза к глубокому чёрному небу, искрившемуся мириадами больших и малых звёзд. — А потом... у него столько забот, разве есть время следить за каким-то бедным пастухом?

Бедным пастухом вождь кочевников именовал себя; он был отнюдь не прост, ценил свободу больше жизни и уж тем более больше какого-то там Аллаха. Дауд ненавидел всех правителей, стремившихся надеть на него ошейник, особенно когда те пытались использовать для достижения своих целей религию, старались отобрать у него волю под предлогом необходимости объединения всех сил ислама для борьбы с кафирами. Особенно «нежную симпатию» испытывал шейх к Салах ед-Дину, называя его не иначе как самозванцем или великим королём рабов, и всё ещё жил под нпечатлением событий почти уже четырёхлетней давности, когда кочевники Дауда вволю порезвились, тысячами убивая безоружных египтян, моливших единоверцев о пощаде по имя Аллаха.

— Ну раз с Аллахом всё улажено, тогда ещё вина? — предложил Караколь.

— Не откажусь.

— Как же получается, твоя милость? — продолжал виночерпий, зная, что слова его придутся по душе шейху. — Как же так вышло, что твои пастухи искромсали в капусту войско султана правоверных?

— Я уже попросил за это прощения у Аллаха, — с притворным смирением проговорил Дауд. — Мы обознались. Никто из моих воинов и предположить не мог, что солдаты великого короля Египта могут разгуливать по нашим горам и долам без оружия. Мы подумали, что это бараны, и решили — не худо бы заготовить мясца впрок. Грех был бы не сделать этого, ведь эмир Арно позволяет нам брать соль в его копях по весьма низкой цене, почти даром, за то мы и благодарим эмира, ну и Аллаха, конечно.

Ренольд, которому суть диалога переводил Жослен, усмехнулся и произнёс:

— Скажи шейху Дауду, что соль он и впредь станет получать по той же цене. Главное, чтобы он и впредь заготовлял побольше жирных египетских барашков.

— А чем сирийские хуже? — полюбопытствовал Дауд, кивая в сторону моря огней, и в глазах его появился хищный блеск. — По мне, так они уже достаточно нагуляли вес. А что скажет на это эмир Арно?

— Это точно! — Все, кто был у костра энергично закивали, а князь спросил: — Скажи-ка, шейх Дауд, а правда, что ты всегда с одного удара отсекаешь башку... м-м-м... барану?

Услышав перевод вопроса, вождь бедуинов заулыбался и, скромно опуская глаза, признался:

— Да. Если, конечно, баран стоит и не дрыгается. Один прихвостень великого короля Египта умолял меня не убивать его. Я велел ему встать на колени и вознести молитву Аллаху, дабы тот смилостивился над ним.

Шейх умел рассказывать, он, как и положено в таких случаях, сделал паузу, во время которой Онфрэ не выдержал и спросил:

— И что же было дальше?!

Жослен переводить не стал, но Дауд и без того понял смысл вопроса.

— Он начала молиться... Но в словах его недоставало искренности, и Аллах не услышал его просьбы.

— Как? — Захлопал глазами Онфрэ.

— А вот так! — вождь бедуинов вскочил и, выхватив саблю, взмахнул ей.

Клинок просвистел в воздухе, а юноша во все глаза уставился на баранью ногу, которую всё ещё держал в руке, хотя, увлечённый разговорами взрослых, давно забыл о еде. Сабля Дауда точно бритва срезала кость всего в двух вершках от пальцев наследника Горной Аравии.

— Вот это да! — только и промолвил тот и обратился к Ренольду: — А вы, государь, могли бы так?

Тот пожал плечами, а потом протянул пасынку валявшуюся у ног обглоданную кость.

— Подержишь? — предложил он, кладя руку на эфес меча.

— А-а-а... — пролепетал Онфрэ и часто-часто заморгал, и все захохотали.

Князь усмехнулся и бросил кость за спину.

— Ещё вина, сир Онфруа? — с наигранной почтительностью спросил Караколь, склоняясь над наследником и дыша тому в затылок запахом чеснока.

— Нет... то есть... да... то есть... — пролепетал озадаченный юноша и вдруг закричал: — Ай! Ой! Что это?! Что это?! — Он вскочил и запрыгал, точно укушенный, изгибаясь всем телом и размахивая руками в тщетных попытках дотянуться до середины спины. — Что там? Что туда попало?!

— Чёрний смэрть, — нарочно с любимым немецким акцентом проговорил Караколь. — Стрящний болёщой жюк кусать малэнький Фрэ за жёпа.

— Помогите!!!

Никто не откликнулся на призыв юноши, но вовсе не по причине особенной чёрствости, а просто потому, что ни один из сидевших у костра рыцарей не мог прийти в себя от смеха. Некоторые попадали на землю и, катаясь по ней, хохотали до колик. Громче всех заливался шейх Дауд, он то и дело откидыпился назад, задирая подбородок и хватаясь за живот, при этом длинный клин его бороды трясся, как язык ящерицы.

Единственным человеком, кое-как сумевшим справиться с собой, оказался господин несчастного юноши. Жослен вскочил и довольно чувствительно стукнул кулаком по покрытой кольчугой спине Онфрэ.

— Здесь?

— Ниже!!!

— Здесь?

— Левее!!! Он отполз!

— Здесь?

— Да! — Впрочем, Храмовник и сам понял, что попал. Несмотря на всеобщее «лошадиное ржание» у костра, всё же треск лопнувшего тела большого жука был слышен довольно отчётливо.

Никем не останавливаемый Караколь продолжал паясничать:

— О бэдний жюк! Насталь его смердь! Он паль как геройский сольдат в неравний схватка с храбрий рытцар Жосцелин. Бэ-э-эдний жюк! Жена будэт плакат над ним! А ведь он не быть опасний, просто жьирный, как откормленный баран...