Главный враг Салах ед-Дина, сеньор Петры, Ренольд де Шатийон, сидя в седле могучего жеребца на другом холмике в нескольких сотнях туазов от вражеского войска, со спокойствием стороннего наблюдателя смотрел, как рассеивается тьма и из неё появляются, выходят на свет Божий десятки тысяч голов, обмотанных белыми, серыми и даже какими-то и вовсе полосатыми тюрбанами. Всё казалось нереальным, вызванным к жизни волею злого колдуна. Нечто подобное молодой пилигрим из Шатийона видел очень давно, почти сорок лет назад, в нескольких милях от Араймы, в княжестве Триполи. Правда, тогда пригорок, на который он выехал, поднимался значительно выше, да и турки внизу не ждали появления чужаков, они спокойно поили коней у ближайшей речушки, больше похожей на ручей где-нибудь во Франции.

Франция, полноводная Луара и тихий Луэн, на берегу которого остались родные Жьен и Шатийон. Шевалье Ренольд никогда больше не вернётся туда, он состарился здесь, здесь и умрёт. Может быть, даже погибнет в сегодняшней битве. Почему бы нет? Чем плоха такая смерть? Разве позорно умереть в бою, когда тебе уже за шестьдесят, но рука тверда и глаз остр и норовистый жеребец под седлом послушен тебе? Ренольд имел полное право остаться дома, в Кераке. Отослав к королю положенные шесть десятков рыцарей, князь мог бы ни о чём больше не беспокоиться, окружённый неприступными стенами крепости. В подвалах её еды для небольшого гарнизона хватило бы на год, так что вздумай аль-Адиль сделать набег из Египта, христиане Горной Аравии отбились бы. Не следовало ли и в самом деле проявить осторожность? Ведь Салах ед-Дин клялся собственной рукой покарать франкского демона. Но разве можно представить себе, чтобы шатийонский забияка, и на старости лет остававшийся всё таким же молодым, задиристым драчуном, отказался от битвы, пусть даже безнадёжной?

Огонь и клубы дыма, которые ветер — как не хватало христианам вчера его порывов, становившихся раз за разом всё более сильными! — гнал на позиции франков, мешали думать и наслаждаться красотой утра. Оруженосцы и некоторые из рыцарей, стоявшие рядом и чуть поодаль, молчали, стараясь не отвлекать господина. Все приготовились к битве. Помолились, исповедались, надели чистое, теперь оставалось только начать наконец то, чего с таким нетерпением ждали, — драку.

— Эй, мессир! — воскликнул один из всадников князя. — Смотрите-ка, что там кричит этот нехристь? Чего хочет?

— Чего ему надо? — подхватил другой.

— Не ясно, что ли? Сразиться желает, — проворчал один из рыцарей, такой же седой, как и сам сеньор. — Выехали бы, молодёжь, да проучили мерзавца.

Обычай начинать сражения поединком — очень древний; случалось и в старину, и в более новые времена, что войско, чей богатырь оказывался повержен, приходило в ужас и в безумной панике бежало, даже и не скрестив клинка с неприятелем. В любом случае проигрыш бойца не шёл на пользу стороне, которую он представлял. Салах ед-Дину очень бы не хотелось каких-нибудь осложнений, но запретить показать свою удаль одному из шейхов, тем более что тот относился к числу добровольцев, он не решился. Пусть его попытает счастья, если ему проломят голову, что ж, Аллах велик, значит, так тому и быть, а победит, христиане и вовсе падут духом[113].

— Я, Сараф ед-Дин ибн Солпан ибн Гуныш, великий шейх из великого Мангураса, вызываю вас на бой, презренные трусы! — выкрикивал богато одетый всадник в сверкавшем драгоценными каменьями зелёном шёлковом халате и белой чалме, разъезжая вдоль порядков латинян на маленькой, но изящной лошадке и потрясая пикой. — Выходи любой, кто знатен, сражаться со мной в конном или пешем строю.

— Что он сказал? — обратился к старому рыцарю молодой, недавно прибывший из Франции. — Как его зовут? Он сказал — Фиц-Салтан? Это что, сын султана?! Правда? Это правда?! А что такое Гуниш? Вы не могли бы разъяснить мне, что он сказал, мессир? Могу ли я принять его вызов?

Глаза наёмника загорелись огнём — ценный конь, богатая одежда, всё это вполне могло пригодиться бедному пилигриму. Впрочем, языковый барьер сыграл шутку не только с чужаком, практически немым среди восточного люда нефранкского происхождения, но и с многими другими, даже с пехотинцами, большая часть которых родилась и выросла тут. По рядам христиан прокатился рокот — сам сын султана вызывает на бой латинских рыцарей! Кому же с ним драться? У короля нет сына, значит, кому-нибудь из самых знатных рыцарей?!

Старик-абориген ухмыльнулся и снисходительно произнёс:

— Мессир, вы, верно, ослышались из-за ветра. На мой разум, он сказал не Гуниш, а Каниш — собачий сын. А уж принимать вам вызов или нет, теперь решайте сами. Хотя, чаю я, вы опоздали.

Сказав это, пожилой воин показал на всадника, быстро приближавшегося к «собачьему сыну». Храбреца заметили и другие; рыцари прищёлкивали языками и качали головами: какой проворный! Что ж я-то сидел? Эй-ex! Пропала добыча!.. Пехотинцы, затаив дыхание, ждали исхода поединка и всё чаще бросали нетерпеливые взгляды в сторону озера, находившегося где-то там далеко-далеко внизу; им казалось, что сейчас они, припав к его краю, могут высосать до дна всё его серебро — ни о какой другой добыче они и не помышляли.

Рыцари между тем, поскольку ничего другого им просто не осталось, продолжали строить предположения.

— Храмовник! — закричал кто-то. — Успел! Вот шустрые они, черти!

— Жадные! — поправил другой и добавил с вызовом: — Конь-то пока под всадником и халат на нём!

Тамплиера, откликнувшегося на вызов, узнали.

— Да это Маркус!

Но, как всегда, нашлись скептики:

— Нет, это не он! У него конь другой!

— Это он, но его зовут не Маркус, а Маврикиус! — уточнил кто-то.

Наконец сыскался арбитр, способный рассудить спорщиков:

— Да ладно вам! Какая разница? Давайте посмотрим.

— Чего тут смотреть? — махнул рукой скептик.

В общем-то он оказался прав.

Бойцы поприветствовали друг друга и разъехались. А потом помчались один на другого. На что рассчитывал «сын султана», сказать трудно. После первого же столкновения он вылетел из седла и, упав на каменистую землю, остался лежать там без движения. Победитель подъехал, спрыгнул с коня и, выхватив кинжал, склонился над поверженным врагом. Добивать Собачьего Сына не пришлось. Маврикиус поднялся и знаками показал сначала туркам, потом, повернувшись, своим, что победил — мол, всё честно, дайте добычу забрать, сволочи.

Однако не успел храбрый тамплиер опытными и привычными руками в мгновение ока ободрать тело мёртвого противника и, прихватив всё ценное, и в особенности кобылу, направиться в расположение франков, как победа его обернулась самыми неожиданными последствиями для всей армии.

В тот момент, когда седалище Сараф ед-Дина из Мангураса навсегда отрывалось от седла драгоценного животного, ветер сыграл свою злую шутку. В общем-то ничего такого особенного он не сделал, просто, видимо устав дуть всё время в одну сторону, сменил направление и погнал гарь и копоть на позиции сарацин. Те, конечно, не пришли в восторг, но и не расстроились, понимая, что проделка ветра — всего лишь шалость; тем временем христианские пехотинцы восприняли её слишком близко к сердцу.

Надо сказать, что после всего пережитого они вовсе не собирались драться, и, недвусмысленно давая понять королю, сколь серьёзны их намерения, покинули кавалерию, взобравшись на холмы. Как мыслилось солдатам дальнейшее развитие событий, сказать трудно, однако на настоятельные призывы Гвидо одуматься и вернуться пехотинцы не отвечали. Видимо, полагаясь на то, что Господь сотворит какое-нибудь чудо специально для них. Войдём в их положение, они почти весь прошлый день и всю показавшуюся вечностью ночь ждали чего-то подобного. Победа рыцаря над «сыном султана» только подхлестнула их.

— Знак от Господа! — закричал кто-то, кривя пересохший рот. — Всевышний подал нам помощь!

— Сын султана убит!