Утром решил проверить, почему дом тепла не держит. Очень просто все оказалось. Дом-то рассчитан на подмосковный климат. А когда мороз за пятьдесят, между щитами открылись щели чуть не в палец шириной. Такой дом топить — все равно что небо коптить. Тех дров, что Рогов сжег в печи, для чума на неделю бы хватило. Ведь чум накрыт двойными, плотно сшитыми шкурами, которые ни ветер, ни мороз не пробьют.

Патент каменного века, но разве лучше что придумано?.. Чум — сам опыт поколений. Простой, прочный, теплый. Здесь такие пурги бывают — любую крышу снесет. А чум не шелохнется — тоже хитрость: шесты ставят с таким наклоном к земле, что ветер лишь плотней прижимает чум к снегу. Чем сильней ветер, тем крепче стоит чум.

Вот и задумаешься, кто же сознательный и не отсталый, а кто отсталый и несознательный. Новое должно быть лучше старого, тогда его примут. Радио, сыворотку, лекарства оленеводы приняли так, что не отнимешь. Но то старое, что лучше нового, менять на новое не хотят, и правы.

Одежду взять. Против северных морозов ничто лучше малиц, гусей, совиков и прочих теплых вещей не устоит. Назовите хоть одну одежду самую рассовременную и рассинтетическую, в которой можно не двигаясь пролежать сутки под сугробом в пургу, а потом сесть на нарты и еще двое суток ехать по ледяной пустыне. Нет такой одежды нигде и ни у кого, кроме северных народов. И если придумывать новое, то надо основательно порасспросить северных профессоров о тайнах их жилья и одежды и потом попробовать поспорить — предложить что-то лучшее.

...Приехал как-то Рогов из тундры на аэродром встретить одного москвича, работника управления. Припоздал немного. Пришел в диспетчерскую. Где москвич? Куда делся? В больницу, отвечают, увезли: обморозился.

Вот те на! Он же очень тепло был одет: шуба на вате, валенки с калошами, кожаная шапка. И под шубой не меньше полпуда всякой одежды навернуто.

Аэродром же в поселке такой: взлетная полоса на одной стороне реки, а избушка диспетчерской — на другой, примерно за полкилометра. Приземлился самолет, москвичу и говорят: подожди, сани из-за реки придут. Он в ответ усмехнулся — вот еще сани ждать, поселок рядом, так дойду. Его отговаривать, он петушится — пойду, и все. Ругаться стал. Бес с тобой, говорят, иди, коль жизнь не дорога... Фыркнул, взял чемоданчик и пошел. День ясный, тихий. Мороз, правда, ближе к шестидесяти. Сначала шагал, посмеиваясь. До поселка рукой подать, диспетчерская совсем рядом. Спустился на лед. А по руслу реки — легонький ветерок. Летом такой ветерок и не заметишь — дуновенье одно.

Тут его и проняло в городской одежде. Идет, ежится, и вдруг чувствует — ноги за лед цепляют; посмотрел — оказалось, калоши от мороза лопнули и сваливаются с валенок. Стукнул ногой об ногу — сколол свои калоши, чтоб не мешались, пошел дальше. Руки стали коченеть. Чемоданчик под мышку взял. Пронес несколько шагов, да и совсем бросил. Глядит — на шубе пуговиц не хватает — отскочили, перемерзли. Запахнулся, как мог, руки в рукава, еле бредет. Шуба на сгибах расползается. Голова словно голая — ветерок насквозь пробивает шапку. И ноги коченеют — икры судорогой сводит, как деревянные сделались. Ну, думает, погибель пришла. А диспетчерская рядом, вот она на высоком берегу.

На его счастье, сани выехали навстречу. Возница откинул полость из медвежьей шкуры, москвич как стоял, так столбом и упал в сани — не может двинуть ни рукой, ни ногой. Накрыл его возница полостью, сбегал за чемоданчиком да гнать в больницу!

Отходили, ничего. Даже насморка не схватил. Но самая потеха, когда его стали одевать по-местному. На нем-то было и теплое белье, и свитер, и костюм, и шуба, а тут принесли кухлянку — вроде меховой рубашки с капюшоном, мехом внутрь, меховые штаны, сапоги меховые: надевай!

Смеетесь, говорит. И упорствует — упрямый мужик, невозможно. Я, говорит, под кухлянку хоть белье и свитер поддену. Вот простота московская! Этого-то и не надо. Мех должен прилегать к телу, никаким бельем его нельзя от тела отделять, иначе тепло уйдет.

Уговорили все же одеться полностью по-местному. Оделся, вышли на мороз. Он с большой опаской идет — очень уж легко одет, говорит, вроде ничего и нет на мне... А сам-то мерзнешь? Спрашивает Рогов. Нет, отвечает, пока очень тепло. Весь поселок обошли. Холодно? Нет. Как дома тепло, говорит, и легко, точно в одних трусах по пляжу иду.

Так эта одежда ему понравилась — возьмите шубу, костюм, валенки — все отдам. Оставьте кухлянку да тобоки! Всю командировку так и проходил в кухлянке...

Проверили вторую форсунку, свернули шланги, собрали инструменты.

— Хватит механикой заниматься — иди, помоги мясо консервировать, — сказал Рогов Пете.

Это за вандеями, неподалеку. На земле несколько освежеванных оленьих туш. Никифор Данилович рубит их на куски; Василий Матвеич складывает мясо в мешок и пересыпает белым порошком — пиросульфитом — чтоб не портилось.

— Бери второй мешок, укладывай, — кивнул он Пете, не отрываясь от дела.

Пастух рубит быстро — вдвоем только поспевали подхватывать. Петя не сразу приладился укладывать. Но вскоре и его мешок погрузнел, сквозь ткань проступили розовые капли. Руки в крови и порошке жгло от комаров, но Петя решил терпеть. Репудин все равно не помог бы — стирается в работе...

Вот как готовят мясо для звероферм! Потом им будут кормить лис и песцов. И после уже какая-нибудь франтиха станет щеголять мехами. Ее сюда бы на одну минуту — попросить бросить несколько кусков мяса в мешок... Или поздороваться хотя бы... Взять кровавой рукой за пальчики: бонжур, мадам...

— Привыкай, — сказал Василий Матвеич. — Тут недавно косолапый два мешка разорил — вот и возмещаем.

Петя спросил, каких оленей забили, не копыткой ли больных, и очень обрадовался, когда Василий Матвеич кивнул в ответ:

— Копытка, будь она неладна.

Петя уже уверенней расспрашивал, почему ж не лечили больных — ведь лекарства у пастухов есть и ветеринары за стадами смотрят.

Никифор Данилович отложил топор, вытер о мох руки, достал папироску, не спеша закурил.

— Одним лекарством от копытки не спасешься, — тихо сказал он. Даже не Пете, самому себе. — Оленям морская вода нужна. Когда стада к Карскому морю выгоняли, копытки меньше было. ...И трава там лечебная. Жесткая, сухая трава лечит. — Он вздохнул, посмотрел вдаль, на север, затянулся дымком. — Как прикаслаем, бывало, на берег, олени радуются, играют, в море купаются, воду пьют. Морская вода все очищает: у которого копытка была — скоро проходит. ...Сколько лет я стада гонял к Карскому морю — хорошо там оленям. Людям трудно — совсем тальника нет, нечем топить очаг, только трава. Нарвешь охапку и чайник не вскипятишь — быстро горит. И в чуме холодно. Зато комара нет, овода нет, олень сытым бывает. И морскую воду пьет, соли набирается.

Раз в год, я думаю, надо стада к морю гонять. Здоровее будут. — Он помолчал, взялся за топор и уже взмахнул над тушей, но помедлил, опустил и сказал: — Неправильно пастбища поделили — одни стада к морю выводят, а другие не могут. Надо всем проход к морю дать.

К вечеру на тавдере за чумами собрались посмотреть, как Иван Павлович будет с комаром воевать.

Рогов, хоть и уверен в успехе, волнуется, жжет папиросы одну за одной. И убеждает себя, что незачем волноваться, и удивляется, отчего такое волнение. Черт знает что! Если так от обыденного дела волноваться, никаких нервов не хватит.

Осмотрел чан, каждый шов проверил на свет. Сшит крепко, жилкой прострочен, не подведет. Привязали сыромятными ремешками к грузовым нартам — растянули между копыльями и продольными жердями, дно расправили на земле.

Петя с Зосимой натаскали из озера воды, чан огруз, и нарты заскрипели от тяжести. Иван Павлович сам растолок плитки хлорофоса, похожего на слежавшуюся соль, высыпал в чан и долго мешал палкой.

Мальчишки с любопытством подкрадывались поближе, посмотреть, Рогов отгонял их, они убегали, но тут же снова крались за его спиной к чану.