Что-то изменилось и в облике дома... Митя смотрит сквозь жерди забора вслед другу, несущему ведра...

Нет крыльца! Вместо крыльца большая застекленная веранда.

Митя идет по улице и мучительно думает, что надо бы пригласить Федора к себе — посидеть спокойно за столом в тепле, поговорить. Он решает на обратном пути от знакомых зайти и пригласить Федора на коньяк.

На обратном пути он не зашел.

В работе над новой книгой миновала зима. Книга давалась трудно, Митя весь растворился в ее ткани и не видел ничего кроме. Только иногда вдруг ни с чего вспоминал, что тогда, осенью, не зашел к Федору и не пригласил его. От этой мысли тревожно и остро вставал в памяти синий день, колодец, огрузлая фигура друга. Не относящееся к делу воспоминание это волновало и начисто обрывало ход рассуждений. Митя успокаивался тем, что в который раз обещал себе: как приедет в деревню, тотчас пригласит Федора. Бутылка коньяку так и осталась нераспитой, запрятанная в подполе теткиного дома...

Была весна, солнечное утро и первая капель, ударившая в подоконник.

Митя подошел к письменному столу с тайной надеждой закончить сегодня книгу. Все сроки истекли, рукопись надо сдать не позже понедельника. Сегодня суббота. За два дня он вполне мог написать последний, самый важный раздел, без которого нет книги. Собственно, для выводов, заключенных в этом небольшом разделе, и затевалась вся рукопись. Но именно с этой частью своей работы Митя безбожно тянул.

Он устал, как всегда уставал к весне, а тут еще прибавилась угнетенность от постоянной заботы, что надо кончить рукопись, от ожидания надвигающихся сроков, нервозность от звонков из издательства и, наконец, официального письма с предупреждением... И все-таки, живя «в этом аду», как часто говаривал Митя, он по странной медлительности оттягивал и оттягивал завершение.

И даже сегодня, чувствуя внутреннюю уверенность, что все закончит — к ночи или к утру, но обязательно закончит — даже сегодня, сев за машинку, он не мог поднять руку и отстучать первое слово: «Итак...»

Солнце припекало голову, мысль вязла в остатках сна, и никаким усилием невозможно ее взбодрить...

«Итак, суммируя полученные результаты, следует...» Фраза была готова давно, Митя знал, что начнет с нее, и все же не мог начать. Не давался первый удар по клавише. И, что самое удручающее, за фразой этой зияла фиолетовая, переливающаяся пустота... Митя прекрасно представлял себе, что должно последовать за «следует», но здесь-то и обрывались слова, кончалось живое биение мысли, все погружалось в сонливость и вялость...

Митя потянулся и некоторое время сидел с закинутыми на затылок руками в дремотной тишине своей большой квартиры. Потом он вспомнил, что еще не взял почту и поэтому не может приняться за работу — он привык с утра читать газеты, а сегодня эта дурацкая сонливость перепутала весь порядок. Надо встряхнуться, войти в привычный ритм, начать все по заведенному... Обрадованный этим простым решением, он оторвался от машинки, встал и, шлепая туфлями, пошел за почтой.

Вместе с газетами, толстым журналом и гранками статьи в ящике оказалось письмо от тетки из деревни. Письма от нее приходили не часто, Митя очень их любил, а сейчас, ко всему прочему, это был хороший повод еще на несколько минут оттянуть начало работы...

Он уселся в низкое кресло у окна и прежде всего распечатал конверт.

...Пчелы перезимовали хорошо, в ульях еще остался мед...

И по комнате почти явственно поплыл запах воска, пчелиного яда и клея, пропитавших бревна теткиного дома... И усталость начала отпускать, смываемая этим запахом.

Все, что он читал дальше, было так же просто, ощутимо и трогательно в своей первозданности... Соленых огурцов и капусты много в нынешнем году, не испортились бы к теплу. Приезжай доедать, не то придется раздать соседям, чтоб не пропало. Куры начали нестись — пригревает солнышко, изжарила бы тебе глазунью... Болела гриппом, теперь поправилась. Читали твою статью в журнале да ничего не поняли, хоть и разбирали со словарем...

Но вот в конце... В конце письма приписка сбоку мелкими буквами. Митя перечитал несколько раз, и слова скользили мимо, он никак не мог их понять...

Сонливая одурь, не отпускавшая все утро, сразу испарилась. А слова все-таки не понятны, ни с чем не вяжутся они, никуда не подходят...

Федюшка, твой друг детства, лежит в больнице при смерти. Доктора говорят, мало надежды, что поправится. Никогда не болел, а тут навалились все болезни...

Лучи солнца, совсем горячие, греют ногу сквозь туфлю. Газеты упали на пол. В подполе, присыпанная землей, лежит бутылка коньяку. А Митя не зашел тогда на обратном пути, не пригласил Федора к себе... Федор уходил по дорожке с ведрами в озябших руках, с ведрами, полными ледяной воды. И тогда они распрощались навсегда?.. В то самое мгновенье — навсегда... Он был в полушубке, черном, потертом. На завернутых рукавах торчала вытертая овчина. Кирзовые сапоги с ляпками глины...

И это все, что запомнилось? Все, что осталось в памяти? И никогда не будешь знать, какое мгновенье последнее и что от него остается...

Но почему ж последнее? Федор жив, он есть.

Митя смотрел на стену перед собой. Ломило глаза. Слез не было, но глаза ломило и разъедало. Митя вспомнил, что не плакал уже двадцать лет, после смерти отца...

И вслед за этой ломотой в груди открывалась пугающая пустота, провал... И казалось, провал этот не перейти, на нем кончается лучшая полоса жизни, а дальше — что-то осеннее, серое... Митя почувствовал себя так, словно в доме, где долгие годы все было на месте, все прочно, привычно, из фундамента вдруг вывернулся угловой камень, и дом дрогнул, покосился, и неоткуда взять камень на замену. Пока он стоял, его не замечал, опирался на него, сам того не сознавая. А когда он покачнулся, мир оскудел и зябко стало на земле.

Почему так? Ведь неразлучны они были только в раннем детстве. После не виделись годами и ничего один о другом не знали. Жизнь разъединила их, разрознила во всем, и они, пожалуй, мало уже понимали друг друга. Но сейчас, когда угрожала потеря, Митя осознал до конца, как много значил для него Федор. Он не мог бы сказать, что значил, в чем, для чего... Он ощущал лишь эту пустоту, угрожающую душе, провал, который, он знал, никогда не затянется, не зарастет.

Утрата... Утрата... Но почему ж утрата?.. Митя еще раз перечитал приписку в письме. При смерти — еще не смерть, еще не все потеряно... Ему плохо, но он жив... Надо вот что... Надо сейчас же, тотчас...

Митя поднялся, позвонил в справочную насчет поезда. Время еще было, и он стал переодеваться.

Взгляд упал на письменный стол... Рукопись... Последний раздел... Все показалось далеким, прошлогодним, пыльным каким-то... Странное чувство. Митя испугался его и еще глубже понял, что жизнь надломилась, трещит, оседает и надо удержаться и удержать ее своды...

Он торопливо надевал свитер, зашнуровывал ботинки на толстой подошве — те самые, в которых был осенью там, у колодца...

И пролетали в памяти случайные обрывки из детства, зрелости, недавнего... Вспомнилось вдруг крыльцо, и он, Митя, впервые забравшийся на перила с помощью друга, и круглое веснушчатое лицо Федюшки, нетерпеливо дергающего Митю за ногу...

Мы поднялись вверх по Ангаре до заброшенной деревеньки Кова. В одном из домов устроили базу. Дом стоял на высоком берегу, и за калиткой открывался простор, налитый синевой и солнцем. Когда изыскатели уходили утром на работу, с крыльца казалось, что они, хлопнув калиткой, пропадают в синеве. А они всего лишь спускались по тропинке к лодкам. Раздавались первые трели моторов, начинался день.

Вижу тонкий слой тумана у самой воды, а вокруг солнце и удивительная четкость таежных берегов. Туман так плотен, что лодки не видно — кажется, чудом перемещаешься по ослепительной белизне. Даже урчанье мотора глохнет в этих утренних перинах, усиливая впечатление сказочности.