Едва простор коснется глаз, только почувствуешь запах талого снега и мокрой хвои, чуть увидишь человека, сумевшего вжиться в неоглядное пространство суровой земли — захватывает жажда запомнить все, оставить себе. Потом увиденное и услышанное долго перебраживает, перекипает, перегоняется — вершится непонятная алхимия, чтобы вдруг однажды из-за почти неуловимого всплеска памяти рука начала прочерчивать контур лиц, характеров и событий...

Все вырастает из увиденного и прочувствованного. Сейчас, перелистывая страницы, случайно цепляясь глазами за строки, переносишься в простор, видишь людей, и ныне продолжающих дело, за которым застал их когда-то... Геологи Ангары, оленеводы Полярного Урала, первые строители Хантайской гидростанции, речники Енисея и Лены, моряки Тихого океана, работники заповедника под Красноярском, строители моста через Обь... Когда был с ними, не знал, напишется ли о них — просто был и жил вместе, проникался чувством судеб и просторов — чувством, без которого невозможна достоверность, точность. И, странно, лишь через годы вдруг высвечивалась в памяти какая-то деталь, тогда, казалось, малоприметная, и за ней вытягивалась нить повествования. Именно деталь, малая черточка, но в ней-то и таилось чувство — основа живости впечатлений, убедительности рассказанного. Можно написать очерк, где все будет точно — и месяц, и год, и имена людей, и все ж он окажется мертворожденным. А причина в том, что в нем не бьется сердце, в него не вложено чувство. Отчет о событии — дело газетной корреспонденции. Очерк же в сущности не отличается от рассказа. В нем не обязательна даже точность хронологии и имен, в нем важна верность видения события, людей и места, подлинность чувства, передаваемого читателю. Читающий должен как бы пожить вместе с героями, примерить себя к их условиям и, возможно даже, решить — по душе ли ему их судьбы, их профессии, их быт и природа, их окружающая, стоит ли к ним присоединиться для реальной уже, а не мысленной только совместной жизни...

Готовился рейс из Владивостока на Чукотку. В трюмы грузили мороженое мясо, кирпич, консервы, мешки с цементом, картошку, гвозди... В заключение приняли несколько ящиков уксуса для пельменей и шесть коров, чтоб детишкам в далеком поселке пограничников было молоко. На палубе построили два хлева (по три коровы к каждому борту), и штурман прикидывал курс на случай тайфуна, чтобы пройти более долгим, зато спокойным путем, ибо коровы плохо переносят качку. Заботы эти, земные и даже приземленные (навоз, сено, молоко), не заслоняли главного — встречи с Океаном. Тогда плавание по Японскому, Охотскому, Берингову и Чукотскому морям ждалось как основное событие...

Всего день-два назад мне, признаться, еще не очень верилось, что есть Океан. Разумом, конечно, понималось — есть, но книги и карты не убеждали, описания всплывали плоскими образами, как бы вырезанными из бумаги, сердцу они были безразличны, потому что чувство Океана не существовало в душе и сердце не верило в его бытие.

Еще ярко помнился первый миг встречи с Океаном. Утро, когда попал во Владивосток, выдалось па́рное, мутное. Взбираясь по крутой улице вверх, на сопку, я знал, что Океан рядом, его можно бы увидеть хоть в этот проем между домами... Но там не виделось ничего, кроме плотной пряжи тумана, и поэтому даже тогда в глубине души оставалось сомнение.

На вершине сопки, где стоял гостеприимный дом, приветивший меня, проглянуло солнце. И тотчас из открытых окон и балконов жители стали вывешивать перины, простыни, выставлять подушки, отсыревшие за ночь от горячей тропической влаги. Но внизу все еще текло плотное молоко, и наш дом как бы парил на большом облаке под солнцем.

Мы сели завтракать. За разговорами минул примерно час. И вот я случайно, рассеянно взглянул в дверь балкона и замер в нелепом повороте, не мог сесть удобней, не мог встать...

Вокруг города распахнулся густо-синий простор, в первое мгновенье показавшийся этакой стеной, вот-вот могущей упасть на дома, ибо он затопил всю даль и высь, и воспринимался именно вертикально уходящим вверх. Потом глаза немножко привыкли и стали различать бескрайнюю горизонтальность и даль, и возникла вдруг такая легкость и радость, что, казалось, оттолкнись сейчас от стула — вылетишь и растворишься в синеве...

Так вспыхнуло и начало вызревать чувство Океана — главное условие, без которого нет смысла браться за перо и писать о тружениках моря…

И вот наши сборы в поход — эти ящики, мешки, поддоны на причале, размышления лебедочников, как лучше подхватить коров, стук топоров на палубе, грузовики с новыми ящиками и мешками; не спавший которые сутки командир транспорта и скотник совхоза, робко, но настойчиво пристающий к нему с требованием не нарушать режим буренок — время доить, время кормить, поить...

А впереди — Океан.

И пройден путь. В памяти и в душе отстоялись характеры людей, остались просторы. Но долго еще все это так и лежало одним пластом — не знал, как подступиться к нему, что получится, что вылущится из сплетения судеб и океанской шири. И уж стало казаться — тускнеют краски, глуше звучат голоса, уходит, теряется свежесть первого прикосновенья. Остались, правда, стихи, написанные в море, но хотелось и прозы.

Однажды шел мимо маленькой московской булочной, в которой была своя пекарня, и пахнуло свежим хлебом, вынутым из печи. Теплая вкусная волна охватила, и захотелось остановиться, чтоб подольше побыть в ее сладком блаженстве. И тотчас вспомнился этот запах, наполнявший коридор судна. Где же? Кажется, в Охотском море... Да, да, в Охотском... И молодой матрос-хлебопек. И стало ясно — напишу об этом. А когда написалось, было даже досадно, почему ж сразу не пришла тема, ведь мог бы и раньше... Но, вероятно, не мог, если не нашел раньше. И удивительно, что не Океан, не грандиозность простора, которую так хотелось увидеть, стала основой, а парень-хлебопек и хлебопечение, этот вот запах булочной, сытный жар открытой печи... Но ведь и Океан тоже был нужен... Конечно, нужен. Что ж общего между хлебом и Океаном?..

Тесто замешивали в Охотском море, ночью.

С волнением отмеривал Костя муку, соль, проверял закваску. Хорошо знал, сколько чего надо, а сердце все побаивалось, замирало. Было в этом деле, кроме норм и порций, еще что-то неуловимое, смутное. Оно-то и вселяло в хлеб душу — тогда он выпекался пышным и вкусным. Но случалось, хлеб не удавался — опара плохо подходила, тесто в печи не поднималось, и после всю неделю, пока ели той выпечки хлеб, у Кости было плохое настроение. Потому и захватывалось сердце всякий раз, как готовили опару, словно прыгал с борта в шлюпку, подброшенную штормовой волной.

— Сполосни кипятком, — приказал он помощнику, первогодку матросу Боброву.

— Да ведь мыли дежу-то...

— Сполосни.

Костя знал, что дежа чиста-пречиста, отскребли ее, оттерли, а все-таки подумалось: надо еще обдать кипятком. И в этом было оно, то, неуловимое — сейчас надо обдать. На прошлой неделе не обдавали, а теперь надо. Он не мог бы объяснить, почему — сердце чуяло. И когда Бобров кончил мыть, на душе стало спокойней.

Затем начиналась работа потяжелей: в дежу налили закваску, всыпали муку, отмерили воду — все еще существовало порознь, и самый вид несоединенных этих частей вызывал желание помочь им поскорей слиться, превратиться в живое тесто. Здесь было начало, и, как всякое начало, оно таило неизвестность, и поэтому, приступая к делу, Костя побаивался.

Он погрузил деревянную лопатку в дежу, повел осторожно по краю, пропуская воду вниз, под мучную перину. Эти первые круги он всегда совершал сам, приглядываясь, как неохотно вода схватывается с мукой и появляются первые грубые комья. Потом отдавал мешалку Володе.