Давным-давно спросил как-то Иван Павлович у одной мастерицы, что же значит узор, который она шьет.

— Олений узор, — ответила. — От оленьих рогов взят. Матушка шила, меня научила; бабушка шила, матушку научила. Спокон веку олений узор шьем.

Через всю жизнь проходит этот олений узор. Сразу его узнаешь, на любой одежде, но всегда он разный. Каждая мастерица по-своему шьет его. Нет двух одинаковых оленей, двух одинаковых людей, двух одинаковых жизней, и поэтому всегда разные узоры получаются.

Пока не знаешь, не присмотришься — все узоры одинаковы, все олени на один вид. А поживешь с пастухами, и откроется сокровенное, недоступное беглому взгляду. Откроется, к примеру, что оленеводы среди трехтысячного стада каждого хора, важенку и теленка знают в лицо. Они отличают своих от чужих, где бы их ни встретили. Случалось, смешивались два стада: пять тысяч оленей кружились по тундре. И пастухи разделяли стада и никогда не ошибались, не путали оленей.

А если и заспорят, то в споре помогут сами олени. В стаде они всегда держатся семьями. От важенки не отходят ее дети и внуки. Даже став взрослыми и заимев своих детей, они льнут и ластятся к матери. Иной раз хор с раскидистыми уже рогами тычется мордой в вымя матери, чмокает губами, как в детстве.

Лет пять назад еще отдал Никифор Данилыч в соседнее стадо теленка — возвратил долг пастуху. Пастух умер. На его место пришел молодой. Однажды, повстречавшись со стадом, Никифор Данилыч увидел своего хора, который стал совсем взрослым.

— Хорошего хора я отдал старику.

— Какого хора? — не понял молодой пастух.

— Вот этого хора.

— Это наш хор, он всегда был в стаде, он от нашей важенки.

— Думаешь, я не помню своего хора? — обиделся Никифор Данилыч.

Заспорили и решили, чтоб их рассудили сами важенки. Пастух привел ту, которую считал матерью хора, Никифор Данилыч свою. И олень, который несколько лет не видел мать, бросился к ней, стал ласкаться, радоваться.

В повадках оленей много благородства, мудрости и чистоты. Хор, ставший отцом, трогателен своей заботой о семье. Откопав из-под снега мох или гриб, он не притронется к лакомству, хоть и очень будет голоден. Подзовет важенку или теленка, скормит им.

Удивительна и аккуратность оленей. Питаясь ягелем, они скусывают только верхние молодые побеги, скусывают ловко и чисто, не потревожив корня. Словно знают, что, испортив корень, долго не дождешься, пока он окрепнет и выбросит мягкие лепестки. От этой-то аккуратности пастбища и встречают стада хорошим кормом. Если же корень повредить — больше десятка лет пройдет, пока вновь созреет ягель.

Эту мудрость природы все чаще нарушает человек. Возжаждав дешевого мяса и шкур, он собирает слишком большие стада, слишком много оленей поселяет в тундре. И они уже не могут жить по древним повадкам. Стада идут друг за другом по одним и тем же угодьям. И чтоб не остаться голодными, хочешь не хочешь, надо выщипывать весь ягель, до корня. Когда же съедены даже старые перья мха, которые прикрывали корень, копыта разбивают землю и вытаптывают его до конца. Так скудеют пастбища, а без них нет оленю жизни. И поэтому должны поредеть густые стада и все должно вернуться к закону, установленному природой.

Непростительно желание взять у природы больше, чем она может дать.

Эти мысли приходили и уходили сами. Иван Павлович не звал их. Сейчас он занят был другим. Его влекли не мысли, а то, что в руках, от чего зависит успех или неуспех нынешней поездки. Сидя на корточках, он смазывал автолом кожаную прокладку поршня. Щеки и лоб в черных пятнах — сгонял комаров. Не терпелось поскорей начать опрыскивание стада. Погода подходящая, комара — пруд пруди, и вот тебе — насос забарахлил...

Пете сразу же нашлось дело. И с этого момента у него никогда не оставалось времени на то, чтобы созерцать животных и природу. Теперь он все видел через свое дело, видел не со стороны, а по-настоящему.

Не меньше часа прокопались почти молча. Потом Ротов спохватился насчет чана для раствора. Насос чиним, а чана-то нет! Эх, мать честная — сколько времени потеряли! Поднялся, с трудом распрямил затекшую поясницу — и пошел в чум просить Марфу Ивановну сшить из брезента чан-мешок.

Не успел Петя крышку прикрутить, Иван Павлович уже возвращается.

— Готово? Давай-ка шланги продуем. Бог даст, к вечеру первое опрыскиванье устроим. А завтра с утра — осмотр стада. Оказывается, есть непривитой молодняк, сделаем прививки. Для тебя хорошая практика — поколешь, копытку[21] полечишь. К олешкам надо, брат, привыкать.

Петя сбегал к озеру, притащил брезентовое ведро воды. Качнули насос — тянет, шланги в порядке. Поставили на шланг форсунку — не работает. Вот незадача! Рогов с досадой шлепнул себя по ляжке, принялся раскручивать форсунку, чистить проволочкой. Вечно какая-нибудь неурядица. Столько времени потерять на дурацкую механику!

— Сбегай посмотри, как там кройка подвигается. И Валентина Семеныча буди — хватит ему спать. Дел невпроворот.

Толстый зеленый брезент был уже разрезан. Марфа Ивановна и вялый ото сна Валентин Семеныч держали будущий чан за углы, а Катя на живую нитку метала швы.

Понесли показать Рогову.

— Молодцы. Все правильно. Теперь шейте покрепче. Если жилка найдется — жилкой, — попросил он, не переставая продергивать проволочку сквозь отверстие форсунки.

Видно, Петю очень задело упоминание о жилке. Он рассказал, как Марфа Ивановна сучила свои нитки, и вспомнил при этом каменный век.

Рогов улыбнулся:

— Что поделаешь... Атомный век не придумал еще чего-нибудь толкового для оленеводов. Одежду, обувь из оленьих шкур ничем не сошьешь, как жилкой. Никакой капрон не подойдет. Изобретение, конечно, каменного века, но лучше пока никто не предложил. Патент, брат, не превзойден. Пробовали шить самыми крепкими нитками — не то. Весь секрет в жилке. Видел на Даниле сапожки? Не промокают. А если их ниткой прошить — начнут промокать, особенно от капроновой. Секрет простой — нитка не закрывает прокола, который остается в коже после иглы. Кожа намокнет — вода сквозь нитку сочится. Да и гниет нитка быстро. Жилка другое. Попадет в воду прошитый жилкой сапог — кожа разбухнет, жилка тоже разбухнет и закупорит отверстие, ни капли не просочится. Кожа подсохнет, и жилка подсохнет, опять все закрыто. Что ты! В этом большая мудрость. Тут люди знают природу лучше иных профессоров.

Иван Павлович продул форсунку, свинтил и поставил на шланг. Петя качнул насос, облачко распыленной воды обдало Рогова.

— Теперь другой коленкор! — засмеялся он, стряхивая капли с лица.

Вспомнились многие изобретения и хитрости здешних людей, и кое-что он между дел рассказал Пете.

Рассказал, как однажды решили поставить на пути каслания дом, чтоб пастухи могли зимой погреться, пожить в уюте. Завезли на волокуше сборный щитовой домик, собрали. Простоял он много месяцев пустым — не хотят в нем жить оленеводы. Что ты будешь делать! Не хотят, и только! Случилось Рогову как раз в ту зиму быть в здешних местах — ездил по стадам. Кстати попросили его узнать, почему оленеводы в доме не живут. Вместе со стадом прикаслал, сошел с нарт. Пастухи шесты достают — чум ставят рядом с домом. Рогов решил не словом, а делом их повернуть к новому, если они такие отсталые и несознательные. Пока чум собирали, он печь натопил, разделся в тепле, похлебку сварил, чай. Благодать!.. Пригласил пастухов — пришли, не отказались. Но почувствовал — вроде бы посмеиваются. Сделал вид, что не замечает усмешек, предложил заночевать в доме, в тепле. Тут они в открытую стали смеяться и позвали ночевать в чум. Очень Рогов обиделся, но сдержался. Остался в доме, лег в постель, укрылся одеялом, уснул. Только часа через два почувствовал — мороз пробирает; накинул на одеяло меховой гусь — ноги мерзнут. Собачий холод. Печку растопить? Дров почти не осталось, и спать охота до смерти... Крепился, крепился — плюнул и ушел в чум: надо же погреться и отдохнуть...