– Нельзя жить среди курдов и не слышать о Саладине, – пожал плечами Чарди. – Они, как и он, превосходные воины.

Он помолчал.

– Когда вооружены по-человечески.

– Они самобытный народ? Я всегда считал арабов самобытным народом, а они оказались просто-напросто дикарями. А курды? Вы не разочаровались в них?

Еще один провокационный вопрос. Откуда Чарди знать, что он понимает под самобытностью?

– Они одержимы. А одержимость всегда самобытна. Если они одержимы не вами.

Данциг улыбнулся. Чарди продолжал его удивлять. Этот человек обладал редкой способностью – поражать.

– Я так понимаю, вы их уважаете.

Чарди замкнулся и ничего не ответил, как будто ему было что скрывать. Данциг догадывался, что именно: свой гнев, свое презрение, свою ярость к нему, Данцигу, предавшему курдов. Но эти чувства были ему понятны. Чарди жил среди них, знал Улу Бега, возможно, даже сроднился с ними. В этом не было ничего необычного. И когда операцию пришлось прервать – по причине безотлагательной необходимости, – Чарди, как и многие другие, должно быть, смертельно обиделся.

Но Чарди не выражал своих чувств прямо. Он ответил лишь:

– Да, их поневоле зауважаешь.

И быстро помрачнел. Причина этой мрачности также не была загадкой. Чарди разделял убеждение, что курдская операция с самого начала была гиблым делом. Зачем тогда понадобилось в нее встревать, тратить деньги, жизни, если они не собирались держаться этого курса? Данциг не сомневался, что знает все его мысли наперечет: нужно было больше оружия, больше боеприпасов, больше ракет "земля – воздух", лучше организовывать связь и снабжение, применять более совершенные методы обеспечения, спутниковую связь, поддержку со стороны флота, бактериологическое оружие, психотропное оружие, дефолианты, тактическое ядерное оружие, открыть еще один фронт. Тогда бы все это тянулось и тянулось без конца в обозримом будущем, и в эту бездонную бочку улетало бы снаряжение, люди, надежды и мечты.

– Я так понимаю, вы недовольны тем, как все закончилось.

В Чарди заговорил спортсмен.

– Я ненавижу проигрывать, – признался он.

– Если припомните, в тот исторический момент во всем мире происходили определенные события.

Чарди хмуро кивнул. Нет, он лично этого не помнит, поскольку всю ту неделю провел в тюремной камере в Багдаде. Но теперь ему известно: республика Южный Вьетнам доживала последние дни.

– Это было весьма смутное и нелегкое время, – заметил Данциг.

– Да, – только и нашелся что ответить Чарди.

Его разум был не слишком интересен Данцигу. Но в целом он был очарован. Со спортсменом тоже не о чем говорить, но вид его завораживает, когда он бежит, наносит удар, уклоняется или что угодно еще. Эта сторона его личности – человек-в-действии, человек-воли, человек-силы, во всем своем ницшеанском величии, – картина, поражающая воображение. Данциг отчасти считал самого себя таким же, только в иной сфере – человеком, который управляет событиями.

Это, разумеется, не означало, что Чарди – уникум. Эти армейско-разведывательные типы имели свои пределы, равно как и свои области применения. Любопытно, что за плечами каждого из них было спортивное прошлое, они воспринимали жизнь как игровое поле с определенными командами и определенными правилами, где если происходит событие А, то по логике вещей за ним неминуемо должно следовать и событие в – разве не так? – и потому победа достается самому быстрому, самому сильному, самому мужественному.

Это убеждение было проникнуто тяжелым мужским сентиментальным фашизмом, мучительным юношеским надрывом. Лучше всех его выразил Киплинг, поборник империализма и певец британского духа девятнадцатого века, когда изобрел блестящий термин, в котором соединились одновременно спортивное, мужское и сентиментальное начало: Большая Игра. Теперь, разумеется, эта концепция устарела и вышла из обращения. В особенности потому, что мир экспоненциально усложнился, его пугающе густо наводнили разнообразные националистические группировки, секты и культы личности, фанатики и бешеными темпами развивающаяся техника, апогеем которой стало ядерное оружие.

Данциг принял в качестве модели более современную метафору, второй закон термодинамики, закон энтропии, который утверждал, что в любой замкнутой системе в долгосрочном периоде случайность, беспорядок, хаос всегда берут верх. Центр не выдерживает, и система распадается. Любое государство – система, его удел – распад. Но, учитывая эту всеобщую тенденцию, этот спиральный виток к коллапсу, которого не миновать даже самой необъятной системе, даже вселенной, в ходе процесса возможно кое-что спасти. Умный человек способен заставить закон энтропии работать на себя – или на свое государство.

Как в 1865 году продемонстрировал Клаузиус, энтропия возрастает совершенно непропорционально энергии, затраченной на ее производство. В качестве примера, объясняющего это, немецкий ученый приводил бильярд: разбивая пирамиду, биток передает энергию удара кия другим шарам, и хотя энергия системы таким образом претерпевает превращение и мгновенно возрастает, энтропия растет намного значительнее, что иллюстрируют шары, бешено разлетающиеся по всему столу.

И ведь это только в двух измерениях! А если вообразить ту же концепцию, примененную к трехмерному пространству? Последствия усложнятся немыслимо, неизмеримо!

Советский Союз инстинктивно понимал этот принцип и строил на нем свою злокозненную внешнюю политику. А у американцев с этим были некоторые затруднения – они не привыкли умножать беспорядок, это было не в их характере. Но для Данцига это значило, что его энергия – удар кия – может с помощью одного или нескольких шаров поразить многие цели. В результате энтропия будет огромной. В этом и состояла суть того, что в периодических изданиях именовали доктриной Данцига, на посылках у которого служили Чарди этого мира.

В третьей мировой в ход не будет пущена вся мощь государства сразу, как неосмотрительно поступили во Вьетнаме. Скорее уж несколько специальных людей, отлично обученных, великолепно мотивированных, отважных, изобретательных, отправятся в Анголу, в Лаос, в Болгарию, в Йемен, в Курдистан и поднимут там бучу. Советы, как бильярдные шары, получившие удар, попытаются ответить; возможно, в конце концов им удастся восстановить порядок на местах, но на это уйдут людские ресурсы, рубли и силы, оттянутые от других частей их империи. А когда они наконец одержат верх, найдется какое-нибудь другое поли битвы в другой части земного шара. И стоимость этого множества маленьких сражений третьей мировой будет неизмеримо меньше, чем при любом глобальном противостоянии двух систем, – благодаря стратегическому оружию.