Руна завизжала, тревожно и ускоренно задышала, замычала.

— Стони, дура, если жить хочешь.

Он убрал пальцы со рта и освободившейся рукой, задрал тряпку, припечатал ее сильнее. Теперь он чувствовал Руну всю на себе. Терся о нее, изнывающим собой. Сдерживаясь сам, но не входил глубже, только вид делал.

И до нее, наконец, дошло. Судорожный кивок головы, обозначил согласие.

Он убрал ладонь с лица.

Руна сначала молчала, затем громко застонала. Мягко, протяжно, царапая ему этим звуком внутренности.

От прикосновений, от стонов, ему хотелось ввести елду по самое основание. Максимально глубоко. Илье хотелось её тощую безумную, без остановки трахать, пока не кончит. Долбать, пока не станет пусто в яйцах. Грубо, яростно, ретиво. Вместо этого, он лишь терся, словно малахольный сигнальщик отгуливающий первую волчицу. Что за блажь? Зачем так сложно у волков? Будь он человеком, или хоть бы волком давно забылся бы с ней, не спрашивая позволения.

Илья застонал сам, порыкивая в бешенстве.

В предбанник заглянул конвойный, переменился в лице, оценил картину.

— Это она что ли волк⁉

Было видно, как мужик вздохнул с завистью, дернулся и вышел.

Илья и девчонка замерли. Оба выдохнули.

— Значит, бабы, живо за вещами и в избу. Завтра, все наказаны. Разойдись. Рядовые навести порядок, — слышались злые окрики со двора.

— Но там же. Там…

— Ебут твою волчицу. Иди сама глянь.

За это время, Илья успел развернуть перепуганную девчонку вместе с тряпьем к себе, и теперь он наслаждался перекошенным лицом. Прижал ее к стене, закрывая, от любопытных глаз.

Рыжая смотрела на него, распахнув глазища, не моргая, чуть дыша. Видимо, наконец поняла, зачем он это сделал.

Он взял ее руку, и намеренно опустил вниз. Сама поймет, что требуется. Сипло вдохнул, когда малышка обхватила неловко маленькой ладошкой его внизу.

Не умело, не ловко повела вниз-вверх. Девчонка попыталась сильнее, но не выходило. То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

— Сильней, — прорычал он, ничего не слыша и никого не замечая. Устало прикрыл глаза, от нахлынувших ощущений.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся. Открыл рот и кончил на ее тряпье. Прижал к себе хрупкую фигуру, ощущая выброс наслаждения в крови. Сладкая, она блаженная, вот почему так его привлекала, заводила, мучала недоволчица.

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

— Подмойся, — сообщил он ей. — И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

— Спасибо, — проронила одними губами и тут же двинулась дальше.

Илья отвел глаза, стараясь не смотреть ей в лицо. Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.

В лес. Туда, где можно охотиться, трава растет нужная, и самое главное, воля пуще не воли. Он наполнит тело силой, жизнь станет в радость. Руна вместе с другими бабами шла без связки. Их оковы раздельные, ноги с руками на длинном ремне наручниками скованные. Металлическая цепь держит только между рук и между ног. А иначе не уйдешь далеко с такими подолами в связке и много не намоешь.

Она смотреть не могла на купоросные щи. Ноги переставляла едва, а в рот не лезут. Легче богу душу отдать, чем такое жрать. Исхудала так, что в бане легко выскользнула из оков.

Мужики, да и бабы ее побаивались. Только староста бросал взгляды косые. Она не сразу поняла, что он не волк, тогда у Данишевских решила, что волк. Молодой, судя по всему, но он так свободно ходил в лес и села. И не человек. Тогда кто же? Руна видела, как офицер конвоя отпускал его. Видела и терялась в догадках. Что она могла знать о нем, если о себе ничего толком не ведала. О своей природе нечего не знала, что уж говорить о чужой.

В последней подати стало ясно, голодая, она долго не протянет. Руна поставила все деньги, что у нее были на майдан. Выиграла, решила, купит еды в деревне. Порадовалась, что хоть какая-та полезность отыскалась от пребывания в господском доме. Играть научилась, считать и держать всю игру в уме тоже там же научилась.

А когда в баню пошла с первыми, так вообще ей думалось, вот же свезло. Зря радовалась. Стоило бабам оказаться одним, как к ней приблизилась Иванна.

— Эй, рыжая.

Руна обернулась, неторопливо стаскивая с тела грязные тряпки. Те превратились за месяц дороги в потные, вонючие панцири. Хотелось простирнуть их, а вместо этого она недовольно оценивала весовые категории дамы и свои. Это в человеческом теле Руна маленькая, а в теле волчицы… Иванна же стояла перед ней в чем мать родила и никакого стыда или волнения от собственного срама не испытала.

— Говорят, староста на тебя глаз мозолит? Молчишь?

Руна оставила одежду на грубо сбитой лавке и двинулась в баню, понимая, что ни спроста Иванна подошла, а «подружки» медлят и не спешат раздеться. Помыться старалась быстрее, пока те за дверьми шушукались. Вернулась спустя четверть часа, увидела, как Иванна копается в ее юбке, изымая выигранное. Водой сыт не будет, все перевернулось в глубине души у Руны.

— Верни чужое, — прорычала глухо, оборачиваясь кусочком тряпицы.

— Что?

Голос Иванны звучал с каверзой, так что ей не показалось с издевкой. Такое себе могут позволить только дамы высоко светские, ну ни как не дворовые девки.

— Не твое верни, — повторила еще раз, не скрывая раздражения, со злостью глядя на сжатый кулак Иванны. Вероятно, с ее деньгой.

Её ДЕ-НЬ-ГОЙ.

Та полуобернулась, отложила юбку, высокомерно оглядела мокрую Руну.

— Я себя не пожалела, отца за хуй поганый удавила. Отрезала и сожгла. Убила гада! А ты мне противостоишь?

Иванна обвела предбанник глазами, посмотрела на других, зло улыбаясь.

— За что ты тут?

Руна тоже посмотрела вокруг. Бабы хоть и голые, а обступили со всех сторон. Стоят так, словно удумали неладное.

— Тебя не касается.

— Кать, ты за что?

Невысокая женщина средних лет справа, усмехнулась, распуская косу.

— Да был один, ходил ко мне. А потом…

— Ой ли, один, — возмутилась Варвара. — А мой бил смертным боем, вот и дала раз сдачи.

— Деваньки, я сожгла бы таку полюбовницу.

— И так сожгла.

— А не че на чужое зариться.

— Ну и где теперь твое?

— Мое, никого не касается. Отравился, судья не поверил. Все думал, что я молоком его. Дурак, говорил в травах любая бабёнка разбирается лучше, чем он в пизде.

Женщины засмеялись. Иванна смотрела на Руну, так что внутри оборвалось и сжалось от нехорошего предчувствия.

— Так что?

Та вздохнула, посмотрела в потолок, затем на баб, не зная куда отступить.

— Верни, подобру.

— Напугала.

Мотнула головой, и с двух сторон две бабы схватили Руну за руки, а еще две за ноги. Руна окаменела, выгнулась дугой. Когда тебя держат четверо, а пятая схватила за волосы, разве убежишь?

— Держи. Держи.

В ее животе скрутило всё судорогой, по груди поползло раздражение, прожигая гневом.

— Шпохни ее! Размажь.

В следующую секунду, рука Иванны оказалась у нее на горле.

Руна дернулась, как от раскаленного железа. Завыла. Принуждая, ей закрыли рот и нос. Она задохнулась. Дышать стало нечем.