Этот фильм – десять и больше лет спустя (больше, потому что его продолжают показывать) – еще укрепил «легенду» нашей демонстрации. Говоря «легенда», я имею в виду не сочинение чего-то дополнительного к фактическим событиям, но лишь некий ореол, овевающий это событие пятнадцатилетней давности, эту демонстрацию, выход на которую для всех нас семерых был естественным, простым, негероическим шагом. И я очень надеюсь, что этот ореол легенды не мешает – пожалуй, наоборот, помогает – понять не только наши мотивы, но и мотивы тех, кто сегодня там, в СССР, смеет противостоять тоталитарной махине и, подумав «НЕТ», произнести свое «Нет» в полный голос – даже если за этим следуют долгие годы тюрем и лагерей. Приложения Несколько стихотворений Как охарактеризовать собранные сюда стихи? «Описывающие», «отражающие»? Скорее имеющие отношение к теме и судьбе этой книги (а значит, и ее автора). «Жизнь» и «творчество» находятся в сложных отношениях: стихи – не оттиск жизни на промокашке (кто-нибудь еще помнит, что такое промокашка? – промокательная бумага для написанного чернилами) и даже не проекция многомерной действительности на плоскость бумажного листа. Очень примитивно и ограниченно, зато, по-моему, вполне понятно я сформулировала это в стишке, носящем подзаголовок «Из разговоров с биографом»: «Те, что в стихи не встали, / фактом быть перестали, / а те, что стихам достались, / фактом уже не остались». Вот эту оговорку я и прошу иметь в виду при чтении нижеследующих стихотворений, к которым я время от времени даю короткие пояснения и примечания. А на тридцать третьем году я попала, но не в беду, а в историю. Как смешно прорубить не дверь, не окно, только форточку, да еще так старательно зарешё – ченную, что гряда облаков сквозь нее – как звено оков. Из книги «Последние стихи того века» (ноябрь 1999 – декабрь 2000, М., 2001) Так события моей жизни, начавшиеся 25 августа 1968 года, отразились в стихотворении, написанном тридцать с лишним лет спустя. Демонстрации, как известно, предшествовало вторжение в Чехословакию войск пяти стран – участниц Варшавского договора: Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши и СССР. А дело было в августе, с пяти сторон светало: под «Ах, майн либер Августин» – берлинские войска, московские – под «Яблочко», венгерские – под Листа (двенадцать лет назад у них раздавлена столица). А вот болгары – подо что? Что им под ногу подошло? «Прощание славянки»? И шли полки за рядом ряд, и просыпался Пражский Град, во сне услышав танки. А вот попавшее в стихи место нашей демонстрации – Лобное место перед собором Покрова-что-на-Рву, в обиходе (по одному из своих приделов) известным как собор Василия Блаженного. Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает, но храм Покрова за моею спиною крыла распускает, и к белому лбу прислоняется белое Лобное место, и кто-то в слезах улыбнулся – тебе ль, над тобой, неизвестно. Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре, пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали, о ком? – но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня, начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня, и звездного неба… Какая тоска по решеткам шныряет, как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет, и кормщик погиб, и пловец, а певец – это ты или кто-то? Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота. Осень 1968 – весна 1970, начато на воле, закончено в Институте Сербского Из книги «Побережье» (Анн-Арбор, 1973) Зацепляя подолом траву, не спросясь, чего просит утроба, проторивши в бурьяне тропу, не отступишься тучного тропа. И до той, Покрова-что-на Рву, не покатишь коляску, как встарь, как стакан прижимая ко рту пожелтевший стенной календарь. Из книги «13 восьмистиший и еще 67 стихотворений. Октябрь 1997 – октябрь 1999» (М., 2000) В предисловии я говорила, что, пока составляла книгу, мне все время снились обыски. Но снились мне и другие сны. Телеграфный переулок. Черная «Волга» гонится за мной, въезжает на тротуар. Сон 69-го года. Из книги «Последние стихи того века» (М., 2001) 24 декабря 1969 года, под западное Рождество, я была арестована. Стапливается в комок и растаивает в воду, выбрав гибель, но свободу, загребаемый в скребок грязный прошлогодний снег, в прошлом бывший белым снегом, разлученный с черным небом и с полозьями саней Санта-Клауса в ту ночь над вселенною беззвездной и над стенкою промерзлой участковой КПЗ Ленинградского района нашей родины Москва, где дыхание снежинками смерзалось по вискам [25]. Из книги «Где и когда» (июнь 1983 – март 1985, Париж, 1986) Потом была Бутырская тюрьма, Институт Сербского, возвращение в тюрьму после экспертизы, суд, на котором я не присутствовала и где составление книги «Полдень» было одним из главных обвинений – наряду с «Хроникой текущих событий», – и еще много месяцев в Бутырке до отправки на принудительное лечение в Казанскую психиатрическую больницу специального типа (психиатрическую тюрьму). «Судьба детей ее не беспокоит» Эта фраза из акта экспертизы, серебристым пропетая кларнетом, утеряла окраску угрозы, но не вылиняла добела при этом. Хорошо, когда дышат за стеною сыновья, а не сокамерницы рядом, хорошо просыпаться не стеная, глядя в явь, не пропитанную ядом. Хорошо не ощупывать извилин, нет ли сдвига, это ты или не ты, мол, не осевший вдыхать из-под развалин прах того, что, дай-то Бог, невозвратимо. Из книги «И я жила-была» (1993–1994), вышла в составе сборника «Не спи на закате. Почти полное избранное» (СПб., 1996) вернуться «Ту ночь» я провела в этой КПЗ (камере предварительного заключения, которая собственно не «камера», а небольшая «внутрянка» – внутренняя тюрьма – с двумя рядами камер по обе стороны коридора), в камере на нетопленой стороне коридора. Начальство распорядилось меня одну именно туда посадить. Я бегала по камере, чтобы согреться, потом сон меня смаривал, но очень быстро я просыпалась от холода. Однако там был и свой «Санта-Клаус»: дежурный милиционер всю ночь отпаивал меня горячим чаем. |
