Дальнейшие события подтвердили, что я был прав.

Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса, выйти или не выйти. Как советский гражданин, я считал, что должен выразить свое несогласие с грубейшей ошибкой нашего правительства, которая взволновала и возмутила меня – с нарушением норм международного права и суверенитета другой страны.

Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил преступление по ст. 190-3. «Дурак, – сказал мне тогда милиционер, – сидел бы тихо, жил бы спокойно». Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу.

То, в чем нас обвиняют, не является тяжким преступлением. Не было никаких оснований заключать нас под стражу на период предварительного следствия. Надеюсь, никто из присутствующих не сомневается, что мы не стали бы скрываться от суда и следствия.

Следствие тоже предвосхитило решение суда. Следователь собирал только то, что могло послужить материалом для обвинения. Вопрос о том, верил я или нет в то, за что выступал, никого не интересовал, он передо мной даже не ставился. Но ведь если я верил, то ст. 190-1 – о заведомо ложных измышлениях – автоматически отпадает. А я не только верил, я был убежден!

Не удивила меня и абстрактность обвинительного заключения: в формуле обвинения не разъяснено, что именно в наших лозунгах порочило наш общественный и государственный строй. Даже первоначальное обвинение, предъявленное нам в тюрьме на предварительном следствии, конкретнее. В речи прокурора тоже говорится, что мы выступали против политики партии и правительства, а не против общественного и государственного строя. Может быть, некоторые люди считают, что вся наша политика, в том числе и ошибки правительства, определяются нашим общественным и государственным строем. Я так не думаю. Этого, вероятно, не скажет и прокурор, иначе ему пришлось бы признать, что все преступления сталинских времен определяются нашим общественным и государственным строем.

Что происходит здесь? Нарушения законности продолжаются.

Основное из них – нарушение гласности судопроизводства. Наших друзей вообще не пускают в зал, мою жену пропускают с трудом. В зале сидят посторонние люди, которые явно имеют меньшее право присутствовать здесь, чем наши родные и друзья.

И мы, и наши защитники обратились к суду с рядом ходатайств – все они были отклонены.

Не был вызван ряд свидетелей, на допросе которых мы настаивали, а их показания способствовали бы выяснению обстоятельств дела.

Я не буду говорить о других нарушениях – достаточно и этого.

Я считаю чрезвычайно важным, чтобы граждане нашей страны были по-настоящему свободны. Это важно еще и потому, что наша страна является самым большим социалистическим государством, и – плохо это или хорошо, – но все, что в ней происходит, отражается в других социалистических странах. Чем больше свободы будет у нас, тем больше ее будет там, а значит, и во всем мире.

Вчера, приводя статью 125 Конституции, прокурор допустил некоторую перестановку в ее тексте – возможно, и умышленную.

В Конституции сказано, что в интересах трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется: свобода слова, свобода печати, свобода собраний, митингов и демонстраций. А у прокурора получилось, что эти свободы гарантируются постольку, поскольку они служат укреплению социалистического строя.

Судья: Подсудимый Литвинов, не ведите дискуссий, говорите только о деле.

Литвинов: Я и говорю о деле. Лариса Богораз частично ответила на это, и я согласен с ее толкованием этой статьи. Правда, обычно ее толкуют так же, как и прокурор. Но если бы даже принять такое толкование, то кто определяет, что в интересах социалистического строя, а что – нет? Может быть, гражданин прокурор?

Прокурор называет наши действия сборищем, мы называем их мирной демонстрацией. Прокурор с одобрением, чуть ли не с нежностью говорит о действиях людей, которые задерживали нас, оскорбляли и избивали. Прокурор спокойно говорит о том, что, если бы нас не задержали, нас могли бы растерзать. А ведь он юрист! Это-то и страшно.

Очевидно, именно эти люди определяют, что такое социализм и что такое контрреволюция.

Вот что меня пугает. Вот против чего я боролся и буду бороться всеми известными мне законными средствами.

Я не стану повторять все, что сказал мой защитник. Я с самого начала заявил, что считаю предъявленное мне обвинение несостоятельным. Мое мнение не изменилось и после того, как я выслушал показания свидетелей и речь прокурора.

Мне совершенно ясно, что текст лозунгов не содержал никаких ложных измышлений, порочащих наш государственный и общественный строй. Лозунги в очень резкой форме критиковали действия правительства. Я убежден, что критика отдельных действий правительства не только допустима и законна, но и необходима. Все мы знаем, к чему привело отсутствие критики правительства в период сталинизма.

Я вообще не критиковал государственный и общественный строй, не говоря о том, что я не распространял никаких клеветнических сведений и что действия мои не были систематическими.

Я не стану долго объяснять, почему тексты лозунгов не являются ни заведомо ложными, ни порочащими. Текст лозунга, который я держал в руках, – «За вашу и нашу свободу» – выражает мое глубокое личное убеждение.

Я не буду останавливать внимание суда на своих личных убеждениях и на том, как я пришел к своей позиции, тем более что другим подсудимым это не разрешалось. Прокурор в своей речи говорил об источниках наших убеждений. Я хотел бы сказать, что не пользовался и вообще редко пользуюсь передачами зарубежного радио. Мое мнение сложилось при изучении статей и выступлений ряда чехословацких деятелей и в результате бесед с гражданами Чехословакии, приезжавшими сюда в послеянварский период.

Здесь, в зале суда, прокурор обратился ко мне и к Литвинову с вопросом: «Какой свободы вы требуете? Свободы клеветать? Свободы устраивать сборища?» Нет, мне не нужна «свобода клеветать». Я понимаю этот лозунг так: от нашей свободы зависит не только демократия в нашей стране, но и свобода развития другого государства, и свобода граждан другой страны.

Характеризуя меня, прокурор ссылался на то, что я «плакал крокодиловыми слезами» на предыдущем процессе. Он говорит, что я был уже осужден по ст. 190-3 и знал, что мои действия подсудны. Мне непонятно, почему прокурор ссылается на мой предыдущий процесс, который здесь не обсуждается. Но поскольку он это сделал, и мне придется говорить об этом. Действительно, более года тому назад в зале Мосгорсуда я осуждал свои действия, связанные с демонстрацией на Пушкинской площади в защиту моих арестованных друзей. Однако я осуждал свои действия не с юридической точки зрения. Юридически я себя виновным не признавал. В приговоре сказано, что я признал свою вину. Я не опротестовал тогда этого: это понятно – я оказался на свободе. К тому же я не был уверен в законности требования, с которым я вышел на демонстрацию: освободить моих арестованных друзей – они не были осуждены. Трудно было защищать такую позицию. Кроме того, я был психологически подавлен тем, что один из моих друзей, Алексей Добровольский, за свободу которого я выступал, клеветал на меня в ходе следствия.

То, что меня осудили, и то, что приговор по делу Хаустова, Буковского и др. вступил в силу, никак не предусматривает, что такие действия всегда являются преступными. Ранее я принимал участие в двух демонстрациях, в том числе в митинге молчания 5 декабря 1966 года против частичной реабилитации Сталина, и за этими демонстрациями репрессий не последовало.

Я понимал, что мое положение – особое. И что обвинение, безусловно, воспользуется этим, если против меня будет возбуждено дело. В отличие от других подсудимых, я знал, что такое тюрьма: я провел в ней более семи месяцев. Однако я все-таки вышел на демонстрацию. Принимая решение по дороге на Красную площадь, я знал, что не совершу незаконных действий, но понимал, был почти уверен, что против меня будет возбуждено уголовное дело. Но то, что я был ранее осужден, не могло побудить меня отказаться от протеста.