В последний день суда милиционер (капитан), охранявший дверь в здание, как-то отошел и стоял, разговаривая с неким гражданином. А мы с Петром Якиром переглянулись и тихо направились к двери. Милиционер предостерегающе покачал головой. Мы свернули в сторону и остановились около этой пары. Гражданин завел один из обычных в эти дни разговоров: «Что вы здесь делаете, третий день не работаете?»

– Наших друзей судят. А вы бы не пошли, если бы ваших друзей судили?

– Ну, у меня не такие друзья, чтоб их судили, – сказал он с превосходством и предложил: – Вот у нас, рядом на фабрике, забор надо покрасить. Провели бы время с пользой.

– Ну да, – сказала я, – как в «Томе Сойере».

Лениво и мирно начатый разговор быстро ожесточался. Отказ красить забор, видимо, демонстрировал наше тунеядство. Гражданин что-то подобное и заявил, а в пример привел себя:

– Я с четырнадцати лет работаю, сам зарабатываю.

– Да? А вот он, – я указала на Якира, – с четырнадцати лет по лагерям да на лесоповале.

– Да не за зарплату, – добавил Петр, – а за пайку.

– А вот вы, – сразу отвернулся гражданин к Володе Лапину (за эти несколько минут, как ко всякому начавшемуся разговору, подобрался народ), – вот вы работаете?

– Нет, а почему вы не хотите говорить с тем, кто тяжелее вас работал? – добивалась я, но гражданин повернулся в другую сторону и как бы не слышал. Он искал «тунеядца» – который был бы образцом нас всех. Володин возраст и борода показались ему надежными доказательствами.

Я, конечно, на суд не попала. В середине второго дня я не выдержала и написала заявление [судье] Лубенцовой, чтобы меня пустили на приговор хотя бы. Я аргументировала тем, что я находилась под следствием по этому делу. Но кто обращает внимание на заявления невменяемых? Это я понимала, но у меня была слабая надежда задеть любопытство судьи: мне на ее месте было бы интересно посмотреть, что это за Горбаневская, из коляски которой, по уверению прокурора, были вынуты все лозунги демонстрантов. Надежда моя оказалась напрасной, третий день, как и два предыдущих, я провела под дверьми суда.

Когда я узнала приговор – вернее, еще предложение прокурора, – я сразу подумала о том, что, если бы меня судили вместе с ребятами, мне вообще дали бы исправительные работы, так как «смягчающие обстоятельства» у меня те же (отсутствие судимости и дети), а ссылка и высылка к женщинам, имеющим детей до 8 лет, не применяется. И знаете, что я подумала? Что приговор – в основе – был известен уже тогда, когда меня признавали невменяемой. Я решилась высказать свое предположение, но мне авторитетно сказали, что все это было решено за неделю до суда на совещании у генерального прокурора. Не знаю, насколько этот слух был правдивее десятков столь же авторитетно передаваемых слухов о действиях и намерениях «высших сфер».

У здания суда я пережила то же, что и остальные, – с той разницей, что самого разгула страстей я не видела, так как рано ушла в ясли за ребенком. Но в тот же вечер разные люди звонили мне, сообщая новости с процесса, и говорили, что у суда творится что-то страшное. На следующий день все тоже были полны переживаний вчерашнего вечера. О трех днях, проведенных нами у суда, Илья Габай рассказал очень точно, причем свойственная ему эмоциональность[11] усиливает прав дивость рассказа: здесь не только факты, виденные нами, но и чувства, пережитые всеми нами.

Я хочу сделать только три дополнения к его рассказу.

1. Об информации, об иностранных корреспондентах и о гражданине Романове. Илья упомянул, что скудную информацию о происходящем на процессе мы на этот раз получали от иностранных корреспондентов. К ним время от времени выходил Романов из отдела печати МИДа, «случайно оказавшийся на процессе», и коротко их информировал. Потом он стал изредка вводить их по двое-трое в здание суда, где проводил краткие пресс-конференции зампредседателя Мосгорсуда Алмазов. Цена «информации» Романова ясна из его слов о том, что он не слышал, чтобы демонстрантам инкриминировались тексты лозунгов, – это было сказано к концу второго дня, когда прошло все судебное следствие. Цена пресс-конференциям Алмазова тоже невысока. Тогда вся западная пресса напечатала его заявление, что ссыльным будет предоставлена возможность работать по специальности. Наивная пресса! Органы, исполняющие приговор, в том числе и ведающие ссыльными, находятся в системе МВД, а не суда – заявление Алмазова их ни к чему не обязывает. И его ни к чему не обязывают обещания, исполнение которых от него не зависит.

2. О свидетеле Давидовиче. Можно подумать, что я так усиленно упоминаю этого свидетеля потому, что именно с ним столкнулась во время дознания. Это не так. Разные люди, присутствовавшие в зале суда, говорили о Давидовиче с отвращением. Его наглость во лжи, высокомерная уверенность, что он может сказать любую нелепость, а поверят все равно ему, – запомнились всем. А на третий день, когда остались только последние слова и приговор, свидетелей не пустили в зал: «нет мест». Пришла Ястреба (кто-то накануне показал мне ее), высокая нескладная девушка, а может быть, не нескладная, а неуютно чувствовавшая себя среди нас. Ее не пустили, и она быстро ушла. Саня Даниэль говорил мне про нее: «Она совсем не сочувствует вам, она определенно против. Но это такая девочка, которую мама приучила, что всегда надо говорить правду. И она говорит правду и не понимает, как это тут же говорят откровенную неправду». Это последнее относилось как раз к показаниям Давидовича. Так вот, Ястреба ушла, а Миша Леман, которого тоже не пустили, остался у здания суда. И тут пришел Давидович, которого пропустили в здание, не моргнув глазом. «Миша! – заорал кто-то, может быть, даже я. – Давидовича пустили». Миша тут же ринулся следом, размахивая свидетельской повесткой. Пришлось не пустить и Давидовича. Он отошел, и тут же к нему подошел один из адъютантов «Александрова» – и они пошли вдоль забора по набережной, в сторону следующего переулка, откуда был второй вход во двор суда. Тот самый вход, через который проходили все «зрители», оперативники, тот вход, куда подъезжал воронок. Но тут толпа возмущенных пустилась вслед этой паре. Они тихо посовещались на ходу и, видно, решили не обострять положения. Давидович простился со своим сопровождающим и ушел в сторону Садового кольца. Известен адрес Олега Давидовича: Коми АССР, ст. Ветью, в/ч 6592. На станции Ветью расположены лагеря строгого режима.

3. Илье Габаю – о некоторых «героях» его очерка. Так вот, Илюшенька, пока ты сидишь в Ташкентской тюрьме, в неведомо каких условиях, без вестей о родных и друзьях, мы встретили кое-кого из компании «Александрова» – да и его самого. «Александров» и второй тип, который был все время при нем, в черной фуражке, которую ты почему-то считал студенческой, с лошадиным лицом, – эта пара, а может и еще кто, идет свидетелями по… твоему делу и по делу Петра Григорьича. «Александрова» видела Надя Емелькина, когда была на допросе у Березовского, второго – на следующий день видела я, оба они являлись к Березовскому, для которого они, конечно, такие же ценные и достойные доверия свидетели, как и пресловутый Добровольский, которого он тоже вызвал «свидетелем». Это было в июле, а в июне вся наша компания, отправившись в клуб МГУ послушать песенки [Юлия Кима] к спектаклю «Как вам это понравится», встретилась со «Степановым». Он был все в том же незабвенном белом костюме, но – как растут люди! – уже руководил целой бандой парней, таких же, как он, нечесаных, немытых, но таких же бдительных. Когда весь зал неистовствовал, люди отбивали себе ладоши, весьма почтенные граждане с галерки кричали «Автора!» – в другом конце первого ряда той же галерки молча, не хлопая, стоял «Степанов» и охотничьим взглядом осматривал зал, как бы стараясь запомнить, кто с какой силой аплодирует. А потом оркестрантов поодиночке вызывали в партком, допрашивали об их социальном происхождении и об их отношении к исполненной сюите, а также выражали большую осведомленность обо всем, что говорилось в фойе или за кулисами. Директор клуба, которого обвинили в том, что он допустил «собрание антисоветской организации в общественном месте», лежал в инфаркте. Так что, как видишь, жизнь продолжается.