Самое тяжелое положение из всех ссыльных у Ларисы Богораз: тюрьма и особенно этап подорвали ее здоровье. В Чуне Иркутской области, куда ее направили, конечно, заявили, что ни о какой работе по специальности не может быть и речи: до последнего времени Лариса работала на лесокомбинате то подсобницей, то такелажницей, т. е. то таская, то перекладывая тяжеленные доски. Очень много времени она бюллетенила, поэтому почти ничего не зарабатывала и жила впроголодь. Когда она хотела перейти работать на почту, где требовался работник, милиция не разрешила этого. Наконец только недавно, после того как врач дал ей справку, что она нуждается в более легкой работе, Лара стала работать сушильщицей – эта работа, кажется, более автоматизирована.

Володю Дремлюгу отправили в Мурманск, где он шьет рукавицы, как шьют их наши друзья в Озерном [политическая зона Мордовских лагерей], как шил их до последнего времени Юлий Даниэль, ныне «отдыхающий» от этой работы во Владимирской тюрьме. За какое-то нарушение режима Володе сократили свидание с женой, хотя первоначально дали полных трое суток.

Очень тяжело приходится Вадиму. Он в Тюмени, работает на лесоповале, причем начальство строго следит, чтобы его как-нибудь не перевели на более легкий участок. Вадим, хрупкий, страдающий ревмокардитом, тяжело переносит физические лишения и голод, еще тяжелее – одиночество среди уголовников[13]. Недавно при обыске у него была изъята его «Баллада о неверии» – за это он на полгода лишен посылок и свиданий.

Адреса осужденных демонстрантов:

Лариса Богораз: Иркутская обл., ст. Чуна, ул. Кирова, 47.

Константин Бабицкий: Коми АССР, пос. Краснозатонский, до востребования

Вадим Делоне: Тюмень 14, п/я 34/2И.

Владимир Дремлюга: Мурманск 9, п/я 241/17.

Павел Литвинов: Читинская обл., пос. Верхние Усугли, до востребования[14].

Виктор Файнберг, 1931 года рождения, до окончания университета работал слесарем на заводе. В 1968 году он окончил английское отделение филологического факультета Ленинградского университета, на «отлично» защитил дипломную работу по Сэлинджеру, летом до самой демонстрации работал экскурсоводом во дворце-музее в Павловске.

Из-за травмы головы Виктор когда-то шесть лет был на инвалидности, но на психиатрическом учете не состоял и в психбольницах не лежал. В 1957 году он попал под следствие: подрался с милиционером – за «жида». Экспертиза признала его вменяемым, и он получил тогда год условно.

У Виктора классическая внешность несчастного еврея, кинуться на него с криком «Бей жидов!» – почти безусловный рефлекс черносотенца. Я почти не видела, как его били, увлеченная своим сражением за флажок, и только в «полтиннике» увидела его – с распухшими, в кровь разбитыми губами, в ладони он держал окровавленные зубы. Потом Татка рассказывала, как его били: по лицу, и по голове, и ногами, не меньше шести ударов.

Ему выбили четыре зуба – все резцы верхней челюсти, и, конечно, в этом виде он не годился для суда, на котором следовало доказать, что демонстранты нарушили общественный порядок, а те, кто бил нас, отнимал лозунги, кто пытался провоцировать толпу, – они-то и действовали в согласии с законом и в интересах закона. Все равно подсудимые и некоторые свидетели говорили о том, как били Файнберга, как выбили ему зубы, но слова бледны по сравнению с живым свидетельством, с видом искалеченного человека.

Самый простой путь не выпустить человека на суд – это признать его невменяемым. Я вообще удивляюсь, как они не решились признать невменяемыми всех семерых, объявить демонстрантов «кучкой сумасшедших»: кто же, кроме безумцев, среди кликов всенародного одобрения открыто скажет «нет». Но, видно, установка была такова, чтобы соблюсти некоторую видимость законности, и гласности. Поэтому и ограничились тем, что невменяемыми признали меня и Виктора. Насколько я знаю, в диагнозе у Виктора значатся «остаточные явления шизофрении», «остаточные явления сотрясения мозга», «базедова болезнь». Это последнее, отнюдь не психиатрическое заболевание – то, чем Виктор действительно болен. В условиях Лефортовской тюрьмы болезнь его обострилась. Одним из оснований диагноза шизофрении в экспертизе указан «бред реформ». Итак, всякое частное несогласие с существующей системой, всякое высказывание о необходимости изменить ее и улучшить – если вас захотят объявить невменяемым, будет истолковано как «бред».

Говорят еще, что в Ленинградской больнице лечащие врачи сказали Файнбергу, что у него диагноз «шизоинакомыслие». То ли скучающий врач проявил в разговоре с пациентом свое остроумие, то ли и правда в советской психиатрии существует такой диагноз? Я готова поверить в последнее.

Суд по назначению Виктору Файнбергу принудительных мер медицинского характера состоялся 2 декабря, председательствовал судья Монахов, которого потом мы видели во главе суда над Ирой Белогородской. Суд проходил без Файнберга: хотя по уголовному кодексу суд «вправе» вызвать его на судебное заседание, суд этим правом не воспользовался. По-моему, и не бывает случая, чтобы «невменяемого» вернее, того, кого суд должен признать невменяемым, – вызвали в судебное заседание. Может быть, судьи боятся увидеть перед собой не бумажку, а реального – и вдруг здорового? – человека?

Защитник Виктора адвокат С. Л. Ария оспаривал и то, что действия Файнберга подпадают под соответствующие статьи уголовного кодекса, и то, что состояние здоровья Файнберга и общественная опасность его действий требуют помещения его именно в психиатрическую больницу специального типа: ведь статьи, по которым квалифицировались действия Файнберга, – те же самые 190-1 и 190-3 – не входят в число ни особо опасных, ни тяжких преступлений.

И верно, я знаю случай – в Ленинграде – такого же суда по такой же статье, по 190-1, окончившегося тем, что человека признали невменяемым – в согласии с рекомендацией экспертизы – и отдали на попечительство родным и под наблюдение психдиспансера. Разница была только в том, что этот человек согласился с тем, что он действовал (писал «криминальное» письмо в ЦК) в состоянии возбуждения, аффекта, а Виктор, я уверена, отстаивал полную осознанность своего выхода на Красную площадь.

Суд, как и следовало ожидать, полностью повторил выводы экспертизы, признал Файнберга невменяемым и назначил ему принудительное лечение в психиатрической больнице специального типа. В начале февраля 1969 года Виктор помещен в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу на Арсенальной. О его пребывании там известно мало. В конце мая он был переведен из 11-го, лечебного отделения, где ему лечили заболевание щитовидной железы, в более тяжелое, 4-е. Санитары – а санитарами в этой больнице заключенные-уголовники – в кровь избили одного пациента. Виктор слышал его крики, а на другой день встретил его, окровавленного: разбито лицо, и в крови пижама. Виктор начал писать жалобу на санитара, и его тут же, не дав дописать, перевели в другое отделение, причем жалоба «пропала». Взволнованным родителям Виктора сказали, что он ни в чем не виноват, и обещали вернуть его в лечебное отделение.

С 1 июня над Виктором назначена опека отца. Может быть, это сможет ускорить его выход. Но вот уже комиссия, которая была в июне, не выписала Виктора из больницы[15]. Следующая комиссия – через полгода, т. е. в декабре. [Виктор вышел на свободу только в 1973 году, позже меня, хотя посадили меня через год с лишним после демонстрации.]

Жена писала Виктору в письме, что ему надо скорее выйти из больницы, чтобы обрести покой, которого там нет, и только тогда улучшится его здоровье, – это письмо до Виктора не дошло.

Пятнадцатилетнего сына не пускают к Виктору на свидания как несовершеннолетнего (и в лагерь, и в тюрьму детей пускают на свидания). Виктора ограничивают в получении денег, так как он тратит их на выписку газет и журналов.