Расположившись перед ними, глянул вопросительно на темное в полутьме лицо Екатерины Ивановны.

— Простите, — вздохнула она, — что так поздно пришла. Но у меня сердце не на месте. Не смогла бы я спать, коль уж не пришла бы. Вот хоть убей, не смогла бы.

Мы с Машей переглянулись.

— Так а чего вы хотели-то? — Сказал я, — догадываясь, впрочем, о чем сейчас может пойти речь.

— Пашка пропал, — вздохнула она, — уехал на ваш с ним суд и так и не вернулся. И не знаю я, куда он мог деваться.

Ожидал я этих слов от Пашкиной матери. Да вот только странным, необычным было ее поведение. Матери, обычно, когда такое происходит, словно квочки бегают, ищут пропавшего цыпленка. Беспокоятся. Пашкина мать же была равнодушно грустной. Будто бы не впервой ей подобное сыново поведение встречать. Будто бы привыкла она к этому и принимает с тихой грустью.

Поджав губы, я коротко покивал.

— Он еще вчера пропал, — сказал я, — сбежал с суда.

Теперь грустно покивала Екатерина Ивановна.

— Приходила милиция, — не спросил, а утвердил я.

— Угу, — сказала Екатерина Ивановна, — искал наш Иван Петрович Пашу сначала на работе, потом дома. Когда узнал, он от меня, что Паша в колхозной конторе, на суде, то уехал тут же.

— Вы сами ему рассказали? — Удивился я.

— Рассказала, — грустно сказала Екатерина Ивановна, — все сама рассказала, когда узнала, за что его хотят ловить. Что он навел на тебя, Игорь, злых людей. Что подговорил черкесов уворовать твою сестру. Страшно мне стало за Пашу, что он на такое стал способный.

По щекам Екатерины Ивановны покатились слезы, которые она тут же стала утирать голой рукою. Маша, подоспела, протянула ей белый свой, будто бы светящийся в ночи платочек.

Как-то опасливо приняла Екатерина Ивановна его в свои руки.

— Спасибо, милая, — сказала она тихонько голосом, — потом будто бы смущенно, так, словно совсем и недостойна она этого платочка, стала протирать им щеки, промакивать глаза.

— Паша, он хороший, — сказала она, протягивая платочек обратно, однако Маша отказалась, держите у себя, мол, — просто с искалеченной судьбой.

— Вы знаете, — спросил я, — куда Пашка скрылся?

Она покачала головой.

— Я сказала бы Ивану Петровичу, если бы знала, — вздохнула она.

— Вы хотите, — я с интересом склонил голову, — чтобы вашего сына забрали в тюрьму? Вы не любите его, что ли?

— Что ты, — отпрянула она слегка, — очень люблю. Вот только, когда пришел он с колонии для малолетних, то стал очень уж злой.

Екатерина Ивановна опустила глаза.

— Злой и угрюмый, — добавила она грустно, — как подменили Пашу. А ведь в детстве был он добрым и отзывчивым. В пионерах ходил. В комсомольцы хотел. А потом, как зарубил он отца своего, так все пошло у него наперекосяк.

Маша от этих слов, закрыла пухлые свои губки руками, испуганно посмотрела на Екатерину Ивановну. Я слушал внимательно, не прерывал.

— И стал он будто бы неуправляемый. Непредсказуемый, — продолжала она, — навроде ежа ощетинился. Слова ему нельзя было сказать против, сразу кололся, ранил и друзей, и родных. Уж сколько мы с ним ругались-переругались. Сколько брата своего, он по всякому пустяку упрекал… И все понимаешь ли, — подняла она на меня свои поблескивающие глаза, — вроде как делает для семьи. Вроде бы трудится, не пьет, не гуляет зазря, а все тащит в дом. Говорит, что хочет нам сытой жизни. Да вот только как он тащит…

— Как? — Испуганно спросила Маша.

— Да так, — громко сглотнула Екатерина Ивановна, — что всем вокруг пусто и худо делается. По головам, поперек других людей идет. Не по-божески он это, — у Екатерины Ивановны затряслись губы, и она всхлипнула, — не по-божески…

Маша, придвинулась к жалкой женщине, приобняла ее за узкие плечики.

— Через причинение зла другим он идет, — продолжала Екатерина Ивановна, — и, таким образом, все злей и злей становится.

Тут, сломил Екатерину Ивановну спазм от рыдания. Стала она тихо, беззвучно плакать, спрятав маленькое свое лицо в ручки. Маша сидела рядом, тихонько гладила ее по спине. Я терпеливо ждал, пока женщина проплачется.

— Я уже давно поняла, — продолжала она, когда утерла новые слезы, — что с плохими людьми мой сын теперь заодно. С кем — не знаю. Но понятно мне было это уже давно. Сердце материно, оно же все чует.

Ох, Екатерина Ивановна… Правы вы, еще как… Стало мне жалко эту женщину. Знала бы, что сын ее связался с зампредом. Что теперь он на побегушках у спекулянта. Хотя, ей будто бы и не надо этого знать. Будто бы она и так все понимает.

— А потом, — продолжала она, — когда сказал мне Иван Петрович Квадратько, какие злые дела Паша снова делает, совсем уж я поняла, что такой дорожкой Паша и себя загубит и еще кого-нибудь, — она опустила глаза, — точнее сказать, он себя уж давно загубил. Еще когда поднял на отца топор. Только все не хотела я этого принимать.

— Вы пришли, — спросил я, — чтобы рассказать мне об этом? — Спросил я.

— Нет, — ответила она, помолчав, — хотела я у тебя просить прощения за моего сына. И у тебя и у твоей сестры. Прости меня, Игорь, — она заглянула мне в глаза, — за Пашу. Он хороший. Только искалеченный судьбою.

Ничего я не ответил Екатерине Ивановне. Только коротко кивнул.

— И кто? Кто там шурует⁈ Ану, выходи! — Крикнул зампред Щеглов, сжимая в руках свою вертикалку.

Ночью в одиннадцатом часу, пожаловалась ему жена, что слышит, будто в огороде кто-то ходит, шуршит бурьяном, что высох от летнего зноя в рощице, которая за огородом. Долго Щеглов отнекивался выйти, но жена его все ж доконала. Взял он двустволку, снаряженную дробью номер пять, да пошел на огород с фонарем. Стал шарить теплым его лучом по посадке.

— Не кричите, Евгений Макарыч, — донесся из кустов хрипловатый голос, — эт я!

— Кто, я? — Спросил Щеглов, а потом принялся озираться. Всюду вокруг заговорили соседские цепняки.

— Пашка! Пашка Серый!

Щеглов нахмурился, опустил ружье.

— Можно мне выходить? — Спросил Серый приглушенно.

— Нет. Сам подойду.

— Только свет уберите.

— Дулю, — Щеглов взял ружье покрепче наперевес, зашагал по меже.

Приблизившись, увидел он меж деревьев и кустов терна Пашку. Тот смотрел на него перепуганными звериными глазами. В свете фонаря, казалось, поблескивают они совсем как у волка. Осунувшееся Пашкино лицо было серым, под глазами темнело кругами.

— Чего тебе тут надо? — Сказал Щеглов.

— Евгений Макарыч, — сказал Пашка, — опусти ружье. Я ж сам, как есть.

Пригнувшийся Пашка встал, развел руки, показывая себя беззащитным.

— Помощи мне от вас надобно.

Щеглов опустил ружье, но света не убрал.

— Не будет тебе никакой помощи, — сказал он, — после того, что ты наделал. Теперь, знаешь ли, придется свернуть все, что я раньше надумывал. Ты знаешь, что у меня сегодня милиция была? Что в колхозе с завтрашнего дня, аккурат с началом уборки, начнут по документам в конторе шуровать? Приедут с прокуратуры. А все потому, что ты натравил на Землицына своих черкесят!

— Я ж хотел как лучше, — сказал Пашка.

— А получилось, что загнал ты все наше дело псу под хвост!

Пашка замолчал. Пригнулся опасливо, когда особо горластый пес заголосил где-то вдали.

— Оно так случайно оборотилось, — не сдавался Пашка, — я все поправлю!

— Это как же? — Сказал Щеглов, — сам ты уже в бегах. Нас проверяет милиция. И пусть, вряд ли что они отыщут, но больше тут, в этом колхозе, в ближайшие годы нам ничего не поиметь! И все потому, что ты наперед думать не обучился!А теперь еще чего-то просишь? Какой-то помощи? — Щеглов сплюнул, — даже с судом ты опростоволосился.

Пашка серый молчал. Смотрел на Щеглова безэмоциональным взглядом.

— Хочешь, поди, — говорил Щеглов негромко, — чтобы я помог тебе выбраться покамест со станицы? Как другим?

— Да, — только и ответил Пашка, — пока все не уляжется.

— Тебя уже всюду будут искать, — сказал Щеглов, — за твои собственные проделки. Я тут вообще ни при чём. Чистеньким пока остаюсь. Квадратько весь день меня в собственном кабинете взглядом сверлили. Да ничего не высверлил. Потому что чист я.