Конечно, мне хотелось описать Тамагава и Сумидагава, но я отложил это и остановился на водах Мусаси. В частности, на Коганэи. Его течение пересекает окрестности Токио, протекает по деревням Сэндакэя, Ёёги, Цунохадзу, заходит в Синдзюку и снабжает водой Эцуя.

Из Инокасираикэ и Дзэмпукуикэ берёт воды канал Канда. Канал, который течёт по окрестностям Мэгуро, впадает в Хишкай. Воды Сибуя текут в Канасуги. И это ещё не всё. На равнине есть много мелких речушек с неизвестными названиями.

Всё это на первый взгляд может показаться неинтересным. Но вид этих рек, текущих по равнинам и с возвышенностей Мусаси, не так уж плох. Они проползают по лесам, переправляются через поля, то исчезают, то появляются вновь, все они извилистые (за исключением Коганэи). Эта картина во все времена года радует ваше сердце. Я вырос в гористой местности и поэтому привык к большим бурным рекам с кристально чистой водой. Реки Мусаси, мутные, за исключением Тамагава, сначала мне не нравились. Но постепенно привыкнув к ним, я даже начал находить, что именно такие слегка мутные реки и подходят к пейзажу равнины.

Помню, летним вечером года четыре назад мы с другом гуляли за городом. Часов около восьми вышли к мосту в верховье канала Канда. Вечер был изумительно красив. Трудно даже передать словами. Всё залито лунным сиянием, дует свежий ветерок. Поле и лес как будто в накидке из тончайшего белого шёлка. На мосту мы увидели человек пять местных жителей. Облокотившись о перила, они болтали, смеялись, что-то напевали. Среди них был один старик, который то и дело вступал в разговор с молодыми. Освещённые лунным светом, их фигуры отчётливо выделялись на тусклом фоне ночи. Совсем как в пасторальном стишке. Мы также стали действующими лицами этой картины и, облокотившись о перила, любовались луной, которая плыла медленно, отражаясь в чистом зеркале воды. Каждый раз, когда жучки ударялись о воду, на ней появлялись чуть заметные круги и лик луны в реке покрывался мелкими морщинами. Река, извиваясь, убегала в лес, опять появлялась и опять скрывалась в лесу, описывала дугу и исчезала. Лунный свет, разбиваясь о лес, падал в почерневшую воду и там оживал. Над каналом стоял туман.

Гуляя за городом, я видел, как крестьяне во время уборки редьки моют её в таких вот каналах.

Если не говорить о Догэндзака и Сироганэ, улицы Токио за его пределами переходят в шоссе Косюкайдо, в Аомэмити, в Накахарамити, в Сэтатаякайдо. Разве странно, что описание глухих местечек, где нет ни больших дорог, ни станций, где своеобразие жизни соединено со своеобразием природы в необычайно красивый пейзаж, вызвало во мне поэтическое вдохновение? Почему всё же так глубоко волнует вид этих окрестностей? Я отвечаю коротко. Эти пригородные пейзажи наводят человека на мысль, что он видит перед собой общество в миниатюре. А ещё я бы сказал, что тени этих ветхих домишек нашёптывают нам удивительные повести, то проникнутые глубокой печалью, то искрящиеся весельем. И эти маленькие саги способны взволновать и деревенского, и городского жителя. Своеобразие заключается в том, что здесь отголоски большого города смешиваются в едином водовороте с деревенской жизнью.

Посмотрите! Вот сидит собака — кривая на один глаз. И все в этой округе знают её.

А вот небольшой трактир. Сквозь сёдзи[17] виднеется силуэт женщины, которая кричит что-то громким голосом, и не поймёшь — плачет она или смеётся. Спустились сумерки. Кругом стоит запах не то дыма, не то земли. Мимо проехали одна за другой три телеги. Прогрохотала пустая телега, смолкла и опять загрохотала.

А вон, посмотрите, возле кузницы стоят две навьюченные лошади, и в их тени о чём-то перешёптываются трое мужчин. На наковальне лежит накалившаяся докрасна подкова. Искры так и сыплются в темноту, долетая до самой дороги. Три крестьянина вдруг громко рассмеялись. Когда луна докатилась до верхушки высокого дуба, стоявшего позади домов, крыши напротив приняли матовый оттенок.

От фонаря идёт копоть. Вокруг толпятся и шумят несколько десятков деревенских и городских жителей. Там и здесь кучками лежат овощи. Целый овощной городок, небольшая ярмарка.

Совсем смерклось, и, кажется, всё кругом уснуло, но сквозь сёдзи лавочки до двух часов ночи виднеется свет. В крестьянском дворе за парикмахерской мычит корова. Её слышно на всю улицу. Возле винной лавки стоит дом старого торговца бобами. Каждое утро, направляясь в столицу, он выкрикивает своим охрипшим голосом: «Бобы, бобы!»

Летние ночи коротки. Не успеешь оглянуться, как рассвело и потянулись гружёные телеги. Поднялся шум колёс. А часов с девяти на высоком дереве, виднеющемся с дороги, начинают стрекотать цикады. Жара нарастает. Из-под копыт лошадей и из-под колёс телег встаёт клубами пыль. Стаи мух кружатся над дорогой, перелетая от дома к дому, от лошади к лошади.

Еле слышно пробило двенадцать часов. Откуда-то со стороны столицы донёсся гудок.

1898

Матери я сказал, что хочу побывать на могилах родных, ни словом не обмолвившись о том, на что втайне надеялся.

— Может быть, поедем вместе? — предложила мать, но я испугался и поспешил отговорить её.

— Ты ведь уже ездила в позапрошлом году.

Мать с улыбкой взглянула на меня. Вечером она накупила подарков и принялась готовить меня в дорогу. Один подарок я купил сам, тайком от неё, и старательно припрятал на дно корзины. Но скрыть его не удалось. Мать увидела и спросила:

— А это для кого?

— Для Огава Ая.

Я бы не сказал, что этот ответ дался мне легко.

Небо обложили тучи, собирался дождь. Я вышел к Симбаси[18] и, так как ещё оставалось время, начал прогуливаться.

Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Обернувшись, я увидел вечно жизнерадостного Маэда, своего земляка адвоката.

— Куда это ты собрался?

— Решил съездить на родину.

— Один?

— Да, один.

— А вернуться в Токио думаешь на этот раз вдвоём?

— Не болтай ерунду.

— Я, правда, не имел счастья видеть её, но прошу тебя передать мои наилучшие пожелания. Надеюсь, ты мне предоставишь честь лицезреть её, когда она соблаговолит прибыть сюда.

— Ну, перестань.

— Значит, ты послезавтра не придёшь на службу…

— Нет, но я им уже написал. Да и ты не забудь сказать там.

— Обязательно скажу. — Он лукаво улыбнулся, приподнял шляпу и, помахивая тросточкой, отошёл.

«Ведь непременно всем разболтает, и вот будут трепать языками», — подумал я, глядя вслед Маэда. Но особенного неудовольствия не почувствовал.

Вскоре зажглись фонари. Пошёл дождь. Когда прибыл поезд из Иокогама, на платформе началась суматоха. Я стоял, курил и равнодушно смотрел на суетившихся людей. Было так приятно, когда в эту разгорячённую толпу врывался поток свежего ветра с каплями дождя. На минуту я забылся.

В вагон вошёл не спеша. Мест было достаточно. Из-за непогоды окна были закрыты и стояла невыносимая духота. В углу сидел сердитый европеец. Мне стало невмоготу, и я попробовал немного прикрыть окно, но порыв ветра со стороны Синагава тут же обдал меня брызгами дождя. Пришлось закрыть. «Такой ливень скоро кончится», — проговорил кто-то рядом.

И действительно, не успели мы проехать Омори, как дождь прекратился. Люди поспешно открывали окна и вдыхали воздух, ещё наполненный влагой, подставляя лица навстречу свежему ветру. Кое-кто уже закуривал, но все молчали.

Я высунул голову в окно и увидел, что тучи уже начали расходиться. Появились тёмно-синие лоскуты летнего неба, отливающие холодным звёздным блеском. То и дело мелькали огни деревенских домов. Они тоже напоминали звёзды. Слышно было, как на полях поют лягушки. Свежий ветер приносил запах цветущего риса.