— Это вы, дядя Гэн? — удивился полицейский.

— Как видишь, — ответил тот хрипло.

— Уже ночь. Кого вы здесь ищете?

— Кисю не видел?

— Зачем он вам понадобился?

— Очень холодно сегодня ночью, и я решил взять его к себе.

— О том, где ночует Кисю, никакая собака не знает. Но вы смотрите сами-то не простудитесь.

Добряк полицейский ушёл.

Гэн, не переставая вздыхать, добрёл до мостика и здесь заметил следы. Следы были свежие. Да, это Кисю. Кто ещё ходит по снегу босиком? Старик торопливо пошёл по следам.

Новость о том, что Гэн взял к себе Кисю, распространилась быстро. Люди передавали её друг другу. Сначала не верили, потом удивлялись и, наконец, смеялись. Находились любители комических зрелищ, выражавшие желание взглянуть, как эта пара, сидя друг против друга, совершает вечернюю трапезу. Во всяком случае, Гэн снова стал предметом толков.

С той морозной ночи прошло больше недели. Багровые лучи вечернего солнца скользят по волнам вдаль от острова Сикоку. У мыса Цуруми белеют паруса. Над отмелью возле устья реки летают кулики. В лодке Гэна сидят пять человек. Он собирается отчалить, но прибежали ещё двое молодых людей. Лодка полна. Две девушки, по-видимому сёстры, возвращаются на остров. Их головы повязаны платками, в руках у них небольшие узелки. Остальные пять человек — жители побережья. Кроме молодых людей, севших последними, — пожилые супруги с ребёнком. Всё делились между собой впечатлениями о городе. Когда один из молодых людей заговорил о театре, старшая сестра сказала: «Сегодня костюмы были особенно красивы. У нас на острове ничего подобного не увидишь. Только говорят об этом». — «По-моему, немного лучше, чем в прошлом году, — заметила пожилая женщина. — Просто в труппе красавец Кумэ Горо, вот все девушки на острове и посходили с ума». Сёстры зарделись, и пожилая женщина громко рассмеялась. А Гэн всё грёб. Его взор блуждал далеко в море, и все эти мирские разговоры и смех проносились мимо его ушей. Сам он не вставил ни слова.

— Это правда, что вы взяли Кисю к себе? — спросил вдруг, о чём-то вспомнив, один из молодых людей.

— Да, взял, — ответил Гэн, не поворачивая головы.

— Многие удивляются, для чего вы взяли нищего мальчишку? Вам, верно, скучно было жить одному?

— Угу…

— Но ведь и на острове, и на побережье немало ребятишек, которых можно было бы взять к себе вместо Кисю.

— В самом деле!.. — вставила пожилая женщина, заглядывая в лицо Гэну.

Старика расстроил этот разговор, но он молчал, уставившись на запад, где над горой в лучах вечернего солнца горело облако. Вдруг он заговорил:

— Кисю — сирота, у которого нет ни родных, ни близких, ни крова. А я — старик, потерявший жену и сына. Если стану ему отцом, он станет мне сыном, и от этого мы оба будем счастливы.

Все были удивлены. Никогда ещё не слышали от Гэна таких речей.

— Да, дядюшка Гэн, время течёт быстро. Давно ли, кажется, я видела, как Юри с младенцем стояла вот здесь на берегу. Как будто вчера, — вздохнула пожилая женщина и спросила: — А сколько сейчас было бы Коскэ?

— Старше Кисю года на два, на три.

— У Кисю возраст трудно определить: очень уж он грязен. Не то ему десять, не то восемнадцать.

Все рассмеялись.

— Да я и сам хорошо не знаю. Наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Мать родная, должно быть, только и знает. Но неужто вам не жалко его? — дрожащим голосом сказал старик, глядя на мальчика лет семи, вероятно внука пожилой женщины.

Людям стало неловко. Они перестали смеяться.

— А в самом деле, если они сроднятся, то Гэн будет счастлив на старости лет. Поздно вечером, возвращаясь домой, он будет встречать у ворот Кисю — своего сына, с нетерпением ожидающего его. Как это трогательно! — от души сказал пожилой мужчина, стараясь исправить оплошность жены.

— Да, это большое счастье, — отозвался Гэн с восторгом.

— А у вас нет желания сводить Кисю в театр, на новое представление? — спросил один из молодых людей не столько для того, чтобы посмеяться над Гэном, сколько пытаясь развеселить девиц-островитянок. Но те, боясь обидеть Гэна, только слегка улыбнулись. Зато пожилая женщина, стукнув ладонью по борту лодки, рассмеялась и заметила, что это было бы интересно.

— Нет, такая пьеса, как «Авано Дзюробэй», не для моего сына. Он обязательно расплачется, — серьёзно ответил Гэн.

— Кто это — ваш сын? — Пожилая женщина сделала непонимающее лицо. — Говорят, Коскэ утонул где-то там, — она указала туда, где чернела тень горы Мёкэн. Все оглянулись.

— Мой сын — это Кисю, — ответил Гэн. Он покраснел и, оставив вёсла, уставился на Хикодакэ[3]. Трудно сказать, какое чувство овладело им в эту минуту: то ли гнев, то ли печаль, то ли стыд, то ли радость. Упёршись ногами в борт лодки, он загрёб с удвоенной силой и вдруг запел, запел во весь голос.

Море и горы давно уже не слышали его голос. Давно уже не слышал себя и сам певец. Казалось, звуки эти скользили по спокойной глади вечернего моря, расходясь далеко, словно круги на воде, затем коснулись берега, и вершины гор отозвались еле слышным эхом. Давно уже старику не подпевало эхо. Он будто пробудился от долгого сна и снова услышал отзвуки песен, которые пел тридцать лет назад.

Пожилые супруги хвалили: «И голос, и напев совсем как прежде», — а молодые люди и девушки теперь поверили слухам и сидели тихо, как зачарованные. Гэн, казалось, совсем забыл, что он не один в лодке.

Девушки сошли на острове. Молодые люди, сославшись на холод, улеглись, поджав ноги, и накрылись одеялом. Пожилые супруги шёпотом разговорились о домашних делах, подкармливая внука сладостями. Когда доплыли, солнце уже село, дым очагов, на которых готовили ужин, затянул деревню и берег. На обратном пути пассажиров не было. Когда Гэн проплывал ворота залива Дайго, с Хикодакэ подул резкий ветер. За спиной дробился в волнах свет вечерней звезды. Впереди заблестели огни острова Онюдзима. Чёрная тень Гэна, медленно передвигающего вёслами, падала на воду. Когда нос лодки рассекал волны, они бились о её дно и как будто нашёптывали что-то. Гэн невольно прислушивался к этому усыпляющему плеску, и на душе у него становилось спокойнее. Иногда вдруг находило тревожное чувство, тогда он до боли сжимал вёсла и встряхивал головой, чтобы прогнать тяжёлые мысли.

«Дома меня ждут. Он, наверное, сидит у очага и дремлет. У меня ему лучше, чем нищенствовать. И теплее, и приятнее. Сердце его оттает. Он сидит, ни о чём не думая, возле огонька. Не забыл ли он поужинать, ожидая меня? Как он тогда обрадовался и закивал головой, когда я пообещал научить его грести. У него привычка — молчит, но всё время о чём-то думает. Ничего, пройдёт время, и он поправится, станет румяным. Обязательно так будет. — Гэн кивнул головой. — Ведь он же человек. Он — мой сын. Я научу его хорошо петь. Как бы мне хотелось услышать его голос! В лунную ночь он повезёт девушку на лодке и споёт ей песню. Он человек. И ему захочется увидеть эту девушку ещё раз. Только я могу проникнуть в его душу, другие не могут».

Подплыв к причалу, старик словно во сне увидел на воде длинные блики огней оптовой лавки. Он привязал лодку, свернув рогожу, сунул её под мышку, взвалил вёсла на плечи и начал подниматься на берег. Было уже совсем темно, лавка закрылась, не видно было людей, не слышно голосов. Гэн шёл с полузакрытыми глазами, но когда он подошёл к дому, его круглые глаза ожили. Он огляделся и позвал: «Сынок, встречай!» Затем положил вёсла на место и вошёл в дом. Там было темно.

— Что же не встречаешь? Вот я и вернулся. Зажги-ка лампу!

В ответ ни звука.

И только сверчок печально просвиристел: «Кисю, Кисю!»

Старик дрожащей рукой вытащил из кармана спички, зажёг одну. Комната слабо осветилась. Ни души. Спичка погасла, и опять стало темно. Из-под пола вылез домовой и вполз ему в сердце.