О, этот запах! Как он напоминает деревню!

— О, запах цветущего риса! — Я жадно дышал, стараясь наполнить лёгкие воздухом.

Четыре года тому назад я тоже ездил на родину. Но какая огромная разница! Тогда мне было двадцать три, теперь — двадцать семь. И это главное. Тогда я только что кончил институт и важничал, но всё равно как мальчишка носился всё лето то к морю, то в горы, то к реке. Погулял я на славу. Я и теперь хочу получше провести время. Но мне двадцать семь. Я служу в Токио. Хотя и не достиг ещё ничего особенного, но всё же вышел в свет, занял, как говорится, своё место в жизни и вряд ли теперь смогу так резвиться, как раньше. Возраст такой, что в самый раз жениться.

«Да, пора жениться. Для этого ты и едешь». А бог судьбы мне нашёптывал: «Но хорошо, если всё кончится благополучно».

Я достал надувную подушку, прилёг. Прикрыл лицо платком и погрузился в мир грёз. Я хотел уснуть.

Если мне двадцать семь, значит, Айко — девятнадцать. Из пятнадцатилетней девочки она превратилась в девятнадцатилетнюю девушку. Даже не верится. Тётка говорила, что из пяти сестёр она, пожалуй, самая красивая и достойная. Но в кого у неё такие глаза? Правда, все сестры приветливые, наверное, в мать.

И у отца неплохой характер, только немного упрям, бывает даже спесивым, но зато честен.

Я пробовал мысленно нарисовать портрет Айко, но ничего не получилось. Мне только представилось, что она высокая, ресницы длинные, глаза спокойные, как Суонада[19], но черты лица словно в тумане. Зато из этого тумана легко выплыло добродушное лицо тётки. Улыбаясь, она сказала своим тихим, спокойным голосом: «Минэо! Не задерживайся в поезде, а беги сразу домой. Я уже заждалась тебя». Мы проехали Сэкигахара, озеро Бива, Осака, Хариманада, Мидзусиманада. А сколько горных вершин в облаках осталось позади!..

Я проснулся от шума и поднял голову. Поезд стоял. В полусне услышал монотонный голос проводника: «Кофу, Кофу».

— А, ещё только Кофу, — и я не успел даже зевнуть, как уснул снова.

На следующий день я сошёл в Кобэ, быстро закончил свои дела и вечером опять сел в поезд. На этот раз моим соседом по купе оказался морской офицер моего возраста. Незаметно мы разговорились. Чем дальше, тем больше. Молодой офицер был немного пьян, но разглагольствовал вовсю. Принялся громогласно рассуждать о качествах разных флотов, заговорил о кампании в Жёлтом море. Нёс всякий вздор, высчитывал, сколько лет нужно, чтобы из мичмана сделаться капитаном, и сколько нужно, чтобы дослужиться до адмирала.

— Удивляюсь, есть же такие, что остаются младшими лейтенантами, женятся и начинают потихоньку готовить себя к старости.

— А что, так спокойнее! — ответил я, разглядывая красное лицо, толстый нос, блестящие глаза и редкие усы собеседника.

— Конечно, спокойнее. Но уж если думать о спокойствии, лучше не поступать на службу. Ведь на корабле жены не будет… — И офицер громко рассмеялся своим раскатистым смехом. Взглянув на часы, он удивлённо сказал: — О, уже половина одиннадцатого. Надо бы вздремнуть, — и тут же улёгся. Посмотрев на меня, он добавил: — Легко можно прожить только старшему сыну. Ты, наверное, старший? Ну так будь почтительным сыном и верным супругом. — На его простодушном лице появилась улыбка. Наконец он закрыл глаза. Трубка выпала из его руки. — О, я совсем сплю, извини, я усну, — будущий адмирал перевернулся на спину и уснул крепким сном.

Выбросив догоревшую папиросу, я высунулся в окно. Ночной ветерок приятно освежил отяжелевшую от бренди, разговоров и табачного дыма голову. На востоке заалел край леса. Вот-вот должна была появиться луна. Небо сплошь усеяно звёздами, и ни одной тучки. Тихая летняя ночь! И мимо один за другим убегали в темноту деревенские домишки. Равномерно стучали колёса. И сквозь их стук доносились голоса лягушек, ночных певуний. Я молча смотрел на восток и ждал, пока выйдет луна.

В начале осени 1894 года нас отправляли из главной ставки Хиросима. Тогда вот так же, в поезде, я проезжал мимо этих мест. И теперь не могу без волнения вспомнить то время. Да, тогда у меня было другое настроение, не то, что сейчас: как будто поднимался я на высокую гору и с каждым шагом открывался всё более широкий вид. Бодрился, шёл дальше, но не был уверен, что на вершине не ждёт меня кратер вулкана. Сейчас — другое дело. Как будто плыву в лодке по широкой спокойной реке вдоль равнины, врезаясь в тихую лунную ночь, а впереди меня ждёт мирная, приветливая гавань. Но мне всё же казалось, что между осенью позапрошлого года и теперешней ночью есть какая-то связь.

Поезд вдруг начал огибать гору. Я так и не увидел луну, но не отходил от окна и, погрузившись в размышления, глядел на черневшие горы.

Даже в самых приятных воспоминаниях всегда есть доля печали. Но она подобна лёгкой дымке, обволакивающей цветок; затянутая туманом, она ещё больше волнует воображение. Думая о событиях позапрошлого года, я вдруг почувствовал невыразимую тоску. Вспоминая то о матери, оставшейся в Токио, то об отце, который умер десять лет назад, то о новых друзьях, я как будто взлетал и опускался на волнах радости и печали. Моё настроение было под стать этой летней ночи, ясной, спокойной и в то же время какой-то тревожной.

«Да я, кажется, совсем размяк!» — Меня всё больше клонило ко сну. Но очнулся от грёз я только тогда, когда сосед спросил меня сонным голосом:

— Ты ещё не спишь?

— Уже ложусь, — ответил я. Тут же прилёг и уснул как убитый.

В Хиросима прибыли утром. Вечером я отплыл на пароходе из Удзина. Теперь уже чувствовалось, что родные места были недалеко. Многие на палубе говорили на родном наречии.

Пароход плыл как будто по горному озеру. Над островами стоял голубой туман. Далёкое небо было безоблачно. На западной его стороне в голубом ореоле ярко сияла Венера. Её свет длинной дорожкой ложился на воду. Казалось, пароход совсем не двигается. Но мы незаметно приближались к острову. Ветра будто не было, но вслед пароходу катились волны. От воды веяло прохладой. Кое-где виднелись белые паруса. Значит, ветер всё же был.

В Янаидзу прибыл только в десять часов вечера. До дома оставалось два ри. Но как бы я ни торопился, даже по кратчайшей дороге доехал бы только ночью. Жалко было будить тётку в такой поздний час. Я подумал и остался на месте. А наутро, как только забрезжил рассвет, поехал по знакомой дороге домой.

Когда мы выехали на горку Табуроги, я уже различил сосновый лес на холме позади нашего дома. Сразу за заливом Мидзуба, касаясь края неба, лежит всегда спокойная Суонада. Над Сиохама, блестя на солнце, поднимается белый туман. «Урожайный год!» — подумал я и, окинув взором бескрайнее море зеленеющих полей, спросил у рикши:

— Как в этом году рис, уродился?

— Да, урожай хороший! — ответил он, не замедляя бега.

Вдоль дороги на тростнике сверкала утренняя роса.

Перебравшись через реку Якангава, впадающую в залив Мидзуба, свернули направо, проехали по насыпи и вскоре оказались возле тропинки через рисовое поле. Но она была такая узкая, что по ней не пробежал бы и рикша.

Я сошёл с коляски, оставил корзину рикше и пошёл пешком. Вскоре моему взору открылась небольшая одинокая долина, окружённая холмами, — колыбель моего детства. В глубине долины, у подножия холма, раскинулась усадьба, обнесённая белой каменной оградой, на которой теперь играло солнце. Здесь я родился.

Когда я подошёл к воротам и ступил на ступеньку, меня громким криком приветствовал петух. Совсем как в роще. Я почувствовал, как какая-то невидимая сила удерживает меня. Я остановился и прислушался.

Тётки не было дома. Со слов служанки О-Мицу[20] я понял, что тётя ещё вчера поехала на ночь к Огава в Марифу и должна вернуться сегодня.