Само собой, я нашел это оскорбительным. С другой стороны, она всего лишь простая женщина. С маджонгом, к примеру, она бы и не знала, что делать. Ну если, сказала она, тебе от этого будет лучше на душе. Ты уже почти как наш негритянский доктор. Тут она тоже не имела в виду ничего плохого. Она даже помогла Петеру усадить меня в кресло-каталку. Можно подумать, нам больше нечего делать! — все же вздохнула она. Так что Петер не просто получит воробьиную игру, но его взгляды и жесты показывают мне, что она давно ему по праву принадлежит. Он ведь неустанно делает всё, чтобы ее заслужить.
Само собой, мне предстояло трудное дело. Было бы совершенно невозможно в качестве первого, что я скажу после месяцев молчания, выбрать именно фразу «Мне бы хотелось получить ваш носовой платок». Это шокировало бы всех моих друзей, но также и меня самого. Такого рода предложение, опять-таки первое, должно соответствовать внутреннему перелому, выражением которого оно и является. Оно не вправе быть настолько банальным. Ведь речь идет, как-никак, об открытии Храма. И о том звуке, который я услышал. Речь идет о Stotantomale и в конечном счете, поскольку все обратилось к лучшему, о Stotantobene (70).
Вот только если я и дальше не буду говорить, эльфийка не даст мне платок. Хотя она, конечно, сразу же и с готовностью это сделала бы. Но как она узнает о моем желании? Так что я принялся размышлять, смогу ли добиться того, чтобы, несмотря на холодный ветер, я в достаточной мере вспотел. Тогда кто-то захотел бы промокнуть мне лоб. Но это в любом случае, если бы он еще присутствовал там, сделал бы Петер. А уж никак не эта благородная старуха. К превышению своих полномочий у нее, вероятно, еще более щепетильное отношение, чем у меня. Но, может, платок выскользнет у нее из рукава, а вторично она засунет его туда небрежно. Тогда он спланирует на дощатый настил. Чтобы следующий порыв ветра не унес его вообще с палубы, мистеру Коди остается только тотчас вскочить на ноги и кинуться вслед за ним. Довольно-таки нелепое зрелище: как он пытается наступить на кончик платка, но всякий раз промахивается. Это злит его, так что он становится неосторожным. И действительно совершает рывок и в тот же момент издает крик боли. Так что он застывает, наклонившись вперед, потому что его спина не дает ему разогнуться.
Хотя друзья, само собой, не могут не рассмеяться над всей этой акцией, мадам Желле сразу же восклицает: Бедолага!; и спешит — вместе с другом по столику для курильщиков, с которым я все еще не знаком, но также и с моим визитером, — к мистеру Коди. Они поддерживают его с двух сторон и вместе ведут обратно.
Так что это и в самом деле произошло. Я поначалу даже не поверил своему счастью.
Само собой, мистеру Коди было безумно неловко, когда его с такими церемониями снова усадили на стул. И что он — Буффало Билл Коди! — всю обратную дорогу хромал. Он сердито оттолкнул руку моего визитера. Хотя явно прилагал усилия, чтобы вдобавок ко всему не застонать. Вместо этого он нацепил на себя почти такое же неподвижное лицо, как у меня. И все же именно этот человек, мой визитер, поймал-таки платок. При ближайшем порыве ветра он просто протянул руку. И — хап!
Однако единственным, кто это заметил, был я. Всех остальных, даже эльфийку, интересовал в этот момент мистер Коди и только мистер Коди. Так что сеньора Гайлинт попросила моего визитера принести ему стакан воды. Само собой, он хотел сразу же выполнить ее просьбу. Но на секунду остановился в нерешительности, причем прямо рядом со мной. Вытянув шею, чтобы поискать глазами кого-то из кельнеров, он отвлекся. Тогда как платок был действительно тончайшим, и, может, еще и из-за следующего порыва ветра, пронесшегося между нами, я сумел безумно быстро, но и безумно осторожно ухватиться за другой его кончик. Я сам был изумлен своей неожиданной подвижностью. Тем более что, само собой, я тоже смотрел совсем в другую сторону, а именно — как и все, на мистера Коди. Но при этом сумел-таки вырвать платок из руки моего визитера.
И совершенно незаметно сунул его себе за пазуху.
Только теперь я действительно запыхался. Я и представить себе не мог, что способен на такое проворство. Поэтому я не чувствовал никаких угрызений совести. Кражей мой поступок в любом случае не назовешь. Бабушка, в моменты доброго расположения духа, называла это так: стибрил. В общем, мне сам этот процесс стибривания доставил удовольствие чрезвычайное, далеко выходящее за рамки достигнутой цели. После, само собой, я должен был отдохнуть. В связи с чем мне теперь вспомнилось еще одно выражение моей бабушки. Ведь позже, когда другие пошли обедать в «Заокеанский клуб», я, хотя и обессиленный, но довольный как дурак, позволил — поскольку теперь принимаю пищу именно там, — чтобы меня отвезли обратно в мою каюту.
Я вырвал из тетради одну страницу. Но мне тяжело что-то в нее вписывать. Это странно, потому что я уже месяцами заполняю одну тетрадь за другой. Как это может быть? Дело тут не в карандаше. Но разве не возникали у меня проблемы еще тогда, когда я выцарапывал даты на двери своей каюты? От этого я, впрочем, отказался лишь потому, что тем временем пришли плотники и сделали то, что Татьяна называет ремонтом. Но так это не должно называться, если человека лишают ориентации. Чтобы он не знал больше, какой нынче день. С другой стороны, это уже неважно. Я теперь могу не мелочиться с понятиями. К примеру, каюта или комната.
Гораздо важнее то, как выражать свои мысли на бумаге, чтобы каждый это понял. Чтобы, к примеру, мое кольцо досталось мадам Желле, а трость — клошару. Хочет ли он и дальше считать меня другом или нет.
А кто получит тетради? Собственно, я думал о докторе Самире. Тот бы сумел для чего-нибудь их использовать. С другой стороны, у меня все же есть сын, а у доктора Самира есть Аллах, чего для его улыбки вполне достаточно. Может, Свен в конце концов будет рад прочитать что-то оставшееся от меня. Когда однажды станет взрослым. Может, Петра сделает мне такое одолжение, сохранит их для него. По крайней мере, это. И отдаст ему эти тетради, когда, к примеру, он получит аттестат зрелости.
Поэтому мне следовало бы и ей что-то отписать. Нет, не деньги. Их у нее достаточно, и я этому только рад. Но пару дружеских фраз, по которым она бы заметила, что они с таким чувством и писались. К примеру, о том, чтó у нас с ней есть общего. А это как раз Свен. Дорогая Петра, написать, мне жаль, мне действительно жаль, что всё так получилось. Но поскольку изменить я ничего не могу, я хотел бы от всего сердца попросить тебя, чтобы ты сохранила для нашего мальчика эти тетради.
Между тем я все еще не знаю, где они, собственно, лежат. Другие тетради, имею я в виду. Хотя нет. Я совершенно точно задвинул их под спасательные жилеты. Это мне надо бы для нее приписать — где они должны быть. Хотя после моей смерти отсюда в любом случае всё выгребут. Тогда-то их и обнаружат — к примеру, когда Петер будет забирать свою воробьиную игру. Тогда он сможет заодно прихватить и трость для клошара. Сеньора Гайлинт, вероятно, немножко всплакнет, поскольку я — теперь уже третья ее потеря. Когда наденет на палец мое кольцо, а от меня к тому времени уже ничего не останется.
Но ведь его должна была получить мадам Желле!
А что я тогда оставлю сеньоре Гайлинт?
Все это я раньше уже знал, а теперь больше не помню. Потому я и не могу изложить это на бумаге.
Что все внезапно стало даваться так трудно.
Потому что ты уже не можешь наверстать то, что в свое время не получил правá на вождение яхты, которые всегда хотел себе выправить. Да и отправиться в космическое путешествие для нормального человека пока невозможно.
Так что я хотел на море, только на море. К которому и поехал. На машине, если я правильно помню. Не на поезде, потому что иначе эта авария со мной не случилась бы. Я раньше был хорошим водителем. Это не забывается даже тогда, когда все другое вокруг тебя делается неотчетливым, потому что твои глаза стали плохими. Для чего «неотчетливо» совершенно неподходящее слово.
