Я же не стал спрашивать, был слишком разочарован.

Тут лицо его дернулось, и он сказал: а знаете что? Всё это попросту нас не касается. У вас нельзя это отнимать, пусть даже меня уволят.

Так что теперь он каждый день, рано утром, тайком отвозит меня туда — иногда на полчаса, иногда на целый час. Только никому не проговоритесь, говорит он каждый раз. Мы ведь не хотим неприятностей. Так что и это «мы» оправданно. В связи с чем мне пришло в голову, что у маленькой никсы, которую я не так давно видел, было лицо сеньоры Гайлинт. Но когда та еще была молодой девушкой, то есть я хочу сказать: молодой женщиной.

Как же вышло, что я заметил это только сейчас? Или я это просто себе вообразил?

Можно натренироваться в том, чтобы видеть в лицах старых людей — молодых, какими они когда-то были. Наоборот тоже получается, но это труднее. Вероятно, когда я встретился с никсой, я еще не был достаточно внимательным. Это очевидно изменилось. Что, может быть, связано с тем единственным звуком.

Сеньоре Гайлинт лет пятьдесят пять. Никсе [111] не было и семнадцати. Хотя все морские девы — старые, даже первобытно-старые. Но по ним этого не видно.

Эти волосы цвета красных водорослей!

Кроме того, такая молодая женщина не может иметь столь глубокий голос, как у сеньоры Гайлинт, когда та удалялась по Галерее. Под руку со своим адъютантом. Тогда как другие, стоявшие полукругом передо мной и роялем, все еще аплодировали.

И когда она спускалась по трапу с солнечных террас. Какой же жутью от этого веяло! К тому времени они уже стали террасами для месяца. Как длинный конец головного платка сеньоры хотел веять ему навстречу! И все поблизости от сеньоры Гайлинт словно бы расцветало.

Поэтому обойти стороной необходимость поисков я никак не мог. Являться к завтраку я в любом случае не собирался. Так что Патрик — два или четыре дня назад, а может, и три дня назад или сегодня утром — сразу после рояля доставил меня в каюту. Может, он хотел помочь мне с умыванием, чтобы немного разгрузить Татьяну. Почему она поначалу и не пришла.

Он мне помог еще и с одеванием. А потом оставил меня одного. Увидимся позже, сказал. Отдохните немного.

Я думаю, еще не было и половины седьмого утра, скорее даже раньше. Тем не менее мне следовало поторопиться. Ведь в какой-то момент войдет Татьяна, чтобы заняться уборкой. Она всегда заново застилает постель, неважно, ложился я или нет. Ни в коем случае не должна она застать меня врасплох, ищущим. В моем возрасте это унизительно — на глазах у других ползать по полу.

Правда, сперва я заглянул, что уже было довольно утомительно, в выдвижной ящик. Что можно сделать и не вставая с кровати. Но там моих тетрадей не было. Только последняя тетрадь лежала, само собой, сверху на тумбочке, в которой хранятся чистые носки и трусы и, в выдвижном ящике под ними, всякий хлам. Он при таких долгих поездках скапливается как бы сам собой. Хотя я не покидаю корабля. Вероятно, Татьяна, когда сходила на берег, всякий раз что-то приносила для меня. Правда, у горничных не получается посетить ни одного из магазинов в гавани. Они должны быть вездесущи. Ведь, так или иначе, понятно, что нас — тех, кто относится к ста сорока четырем, — не хотят оставлять без присмотра. Мы, как-никак, составляем четверть всех пассажиров.

Сейчас, после Фримантла, даже треть, я так думаю.

Как же мне добраться до полки наверху?

Здесь, Lastotschka, две полки. Чтобы добраться до них, нужно протянуть руки. Одна над моей кроватью, другая над второй, которая со времени Маврикия пустует. Кто лежал на ней раньше?

Бали, я невольно подумал о Бали!

Нет, такого не может быть. Мсье Байун имел собственную каюту. Но пустует — со времени Маврикия. И все еще оставалась пустой ниже Мадагаскара и Южной Африки. Совсем пустой — пока мы огибали оба мыса с китами. Я никогда не слыхал ничего более одинокого, чем звуки тамошнего тумана.

Мой визитер тоже наверняка часто мне что-то приносит.

Во всяком случае, на полке стоит маджонг. Сто сорок четыре звука, всего лишь кирпичики, как принято называть эти игральные кости. Мсье Байун называл их «воробьями». И потом, с другой стороны, — снова вверх вдоль побережья Южной Африки. Потом — выход в Атлантику, к феям. Сперва феи, потом манты и потом ты, Lastotschka. Я уже не расстанусь с этим звуком; как и с взглядом сеньоры Гайлинт.

На шлюпочной палубе он окутывает меня, пока я не становлюсь счастливым. Правда, даже на юте его несколько нарушает музычка. Но теперь, пока я искал и искал, смотрел и смотрел, этот звук от меня отделился. Я почувствовал, как сам поиск отрезал меня от него. Потому что мне пришлось унизить себя. Хватило того, что я лишь подумал о Татьяне. Даже не понадобилось, чтобы она в самом деле оказалась здесь.

Порой представление о чем-то бывает даже хуже, чем если это «что-то» произойдет.

Это связано со страхом. Если мы хотим быть свободными, мы должны его преодолеть. Так что я в самом деле спустился вниз. Спустился «к подножию», следовало бы сказать, как если бы кровать была Столовой горой [115]. Внизу я увидел, и это смутило меня, тот город. Пол моей каюты стал Капштадтом.

Но куда подевалась трость? Я ведь всегда держу ее в пределах досягаемости! И еще я не понимал, почему вообще очутился в кровати. Я недавно принял душ, и Патрик одел меня! После этого ведь не будешь ложиться снова.

Пока я не заметил: что-то хочет меня отвлечь. Чтобы я ни в коем случае о них не думал. За всем этим скрывалось некое намерение. Сквозь него я должен был пробиться — добравшись каким-то образом до кресла-каталки. На подлокотниках которого она, само собой, и лежала — моя трость. Ведь я не должен был заметить, что их вообще больше нет здесь. Тетрадей, Lastotschka!

Еще немного, и я бы снова поддался панике. Ведь именно моя воля позволила этому звуку стать мощнее. И тем не менее та же самая воля вытолкнула его из меня.

Я прикусил себе нижнюю губу, чтобы не охнуть. Стонать я тоже не хотел. Но — оставаться действительно тихим. Таким же тихим, как раньше, когда я крался на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку. Русский ребенок, русский ребенок, что ты там крадешься? Хочешь что-нибудь стибрить? Как человек ходит, такой у него характер. И она ухватила меня за ухо. За ухо потащила обратно в мою комнату, чтобы я почувствовал боль. Прекрати скулить! Научись наконец сохранять выдержку, ты, маленький наш злодей, — нет, скорее она сказала: наш злой-удел! Как мать, поскольку я плакал, присоединилась к нам в своем купальном халате. Волосы ее были совершенно всклокочены после сна, но она смеялась над моей бедой. Все ее лицо было сплошным смехом — над тем, как бабушка приучает меня к дисциплине. Так что мне снова пришлось подняться на цыпочки. Но не для того, чтобы куда-то красться. А чтобы беда матери, воплощенная в моем ухе, подверглась такой экзекуции. Ну и заодно чтобы я научился сохранять выдержку.

Прекрати реветь, не то залеплю тебе оплеуху. И буду лупить, пока ты не успокоишься.

Мать, стоя в дверях, наблюдала и, когда я замолчал, пошла кипятить воду для утреннего кофе. Здесь ей уже нечему было радоваться. Потому что бабушка наконец отпустила меня и погладила по волосам. Отерла слезы с моих щек. Никогда не показывай свою боль. Чтобы ты у меня научился этому своевременно! И еще — ходить с прямой спиной! Русский ребенок, человек должен ходить с прямой спиной! Заруби это себе на носу! Тут она поцеловала меня в лоб и наконец оставила одного. Отчего я опять погрузился в постель.

Даже это хотело отвлечь меня от тетрадей, это неуклонно-внезапное воспоминание.

Для Сознания оно не имеет значения. Все это никогда не происходило. Это были лишь камешки, которые ты кидал в море. Невозможно долго смотреть им вслед, так быстро они уходят под воду. Однако теперь у меня возникли сомнения. Существовали ли эти тетради вообще? Предыдущие, имею я в виду.

Словно для того, чтобы удостовериться, я взял с тумбочки последнюю, на данный момент, тетрадь и пролистал ее. Эта, во всяком случае, существует. Она тоже почти заполнена. Значит, должны существовать и другие. «Чувство собственного достоинства» — вот о чем я, Lastotschka, невольно подумал; и о том, как мы могли бы его удерживать, сохранять — в моменты наших утрат, но также и выигрышей.