Это сопровождалось — по ту сторону леера — парящими мантами.

Но не из-за них я теперь понял всё. Они меня скорее бы отвлекли. Я это понял благодаря доктору Самиру. Поэтому и не имеет значения, как он попал на корабль.

Значение имеет лишь то, что он теперь сидел с нами. Сперва я, по аналогии с пиратской шапочкой клошара, принял и его, одетого в белое, за участника маскарада. На нем ведь были не только необычного вида шальвары. Но еще и свободного покроя рубаха, спускающаяся ниже колен, а на голове — белая вязаная ермолка. Которую он, такое у меня впечатление, вообще никогда не снимает.

Что впечатление, будто он в маскарадном костюме, ложное — это мне сразу же разъяснила его улыбка. После каждой встречи с ним ты уносишь ее с собой. И она еще сколько-то часов остается в тебе. И ведь она у него вовсе не на губах. Его губы слишком суровые и узкие — по крайней мере, для такого черного человека. Но и в глазах, в отличие, к примеру, от мистера Гилберна, она у него не светится; во всяком случае — не больше, чем у того. Потому он и являет собой такую же противоположность нашему Иисусу, как, к примеру, Будда, с которым доктор Бьернсон уже почти сравнялся в плане необъятности брюха. Проблема в том, что всякий Будда начинает улыбаться губами, стоит только поставить его в своей комнате на комод. И потом уже не перестает улыбаться. Что доводит тебя до бешенства. Пока в один прекрасный день ты не чувствуешь, что больше не в силах это терпеть, и, хоть и не швыряешь его сразу в мусорное ведро. Но отдаешь Свену, чтобы он, к примеру, продал эту штуковину на блошином рынке. Эзотерическая болтовня Конни в любом случае свидетельствовала, что она свихнулась, причем полностью.

Тем не менее она из-за этого расстроилась. Наши с ней отношения и прежде были на грани разрыва. Из-за чего она в конце концов и решилась на аборт. Как подумаю, какой ад устраивала мне дома Петра! Ясное дело, она давно обо всем догадывалась. О чем, однако, не догадывался я. Из-за того, что я подвергаю ее опасности заражения СПИДом, кричала она, и даже ставлю под угрозу саму ее жизнь, когда вот так, без презерватива, шляюсь по всей мировой истории, трахаясь с кем ни попадя. Она употребила другое словцо, посильнее, но здесь я не хочу его приводить. Тем более что к доктору Самиру все это никакого отношения не имеет.

Ведь он улыбается телом. Этим я хочу сказать, что его тело, само по себе, улыбается, а не что он улыбается посредством тела. Его тело и есть эта улыбка, начиная прямо с подметок белых матерчатых туфель и потом вверх, вдоль белых штанин, которые выглядывают из-под белой робы. Дальше — вдоль всего ряда пуговиц, к белому закрытому стоячему воротничку и еще выше, до верха ермолки, которая белеет на его коротких белых курчавых волосах. В промежутках сияет воскресного цвета — именно что воскресного, то есть цвета «Дня Солнца» [84], но также и цвета любого солнечного дня вообще — чернота его кожи. Неважно, выглядывает ли она из ажурного шитья рукавов или над украшенным тем же шитьем стоячим воротником. Или даже внизу — между не украшенными таким образом краями шальвар и его эспадрильями [85].

Все это улыбается.

Даже ты не можешь похвастаться столь изящно оконтуренными ушами и столь изящными спиралями в них, даже ты — столь длинной и тонкой шеей. И что такой человек посмотрел на меня! Что он меня распознал!

Еще и поэтому, когда они спорили на политические темы, я молчал. С одной стороны, я всегда умел обращать политику себе на пользу, но, с другой, она никогда меня по-настоящему не интересовала. Людей, которые хотят изменить мир, я находил глупыми, если не гротескными. Мир — это мир. Надо тянуться к потолку, как говаривала моя бабушка. Как и она, я тоже всегда воображал этот потолок более высоким, чем он есть. А что на самом деле он подвешен намного выше, очень намного выше, гораздо выше, чем рисует себе даже самое смелое воображение, это я узнал только теперь.

Подлянка заключается вот в чем. Что мы не можем заслужить Сознание. Что мы вообще не властны над ним, что его может обрести даже тот, кто прежде был плохим человеком. Сознанию это без разницы, как и то, были ли мы прежде хорошими людьми. Помогали ли мы, к примеру, другим людям и, может, даже отдали за них свою жизнь. Или: были ли мы озабочены, как это называется, экологией, под которой я имею в виду, к примеру, дождевые леса Бразилии, — и, что бы такое еще назвать? — справедливой торговлей. Либо всего лишь не покупали яиц от фабричных кур и в принципе выступали за защиту животных. Но именно что не персонально, потому что мы, к примеру, были русским ребенком и, так или иначе, не имели хорошего детства. Или: было ли наше детство действительно хорошим, когда ты сразу получаешь велосипед Motobecane (23), стоит тебе только захотеть. Или настоящую верховую лошадь и, в более раннем возрасте, — астронавтов из пластика, которые могут по-взаправдашнему парить в воздухе.

А позже — куртку от Армани и в буквальном смысле любую женщину, какую ни пожелаешь.

И все потому, что у кого-то есть деньги или власть, что для Петры, к примеру, было чем-то таким, перед чем она никогда не могла устоять. Хотела она того или нет. Между прочим, мне кажется вероятным, что она этого не хотела. Потому что как раз хотение, воля, играет куда более незначительную роль, чем устраивало бы нас. Может — даже вообще никакой. Все могло бы происходить так или противоположным образом, мы могли бы быть раньше плохими или, можно сказать, благородными, да, благородными и добрыми это называется [86], — могли бы быть плохими, значит, и глубоко испорченными. Сознанию это неинтересно: попросту потому, что это уже миновало. Тут опять-таки чувствуется что-то христианское.

Доктор Самир, однако, — мусульманин, открыто признающий свою принадлежность к этой конфессии. Так что я думаю, дело здесь в религиозном мировосприятии как таковом. Без разницы, верит ли человек в бога, и в какого именно, или, скажем так, — в море. И в то, что у мсье Байуна просто выпала изо рта сигарилла. Тогда мы еще находились в открытом море. Но меня рядом с ним не было.

Два дня спустя, когда мы покинули Ниццу, за ним последовал синьор Бастини, и его пришлось поместить в одну из холодильных камер. Как я мог такое забыть? Я сразу спустился в свою каюту и открыл воробьиную игру, которую мне передали еще в гавани. Уже после того, как мсье Байуна доставили в похоронный автомобиль. Так что я из чистой беспомощности стал пересчитывать игральные кости. Но я постоянно сбивался со счета. Пока не взгромоздил их перед собой по десять штук, как маленькие башни, четырнадцать башен одна рядом с другой, так что осталось четыре воробья, которые, как я воображал, летают вокруг них.

Ведь ни один из кирпичиков не пропал.

Даже Человек-в-костюме обратил внимание на доктора Самира и смотрит сюда.

Но только рассматривает он при этом меня.

В дневное время, впрочем, он не носит костюм. Его он надевает лишь к вечеру. Днем же, напротив, расхаживает в джинсовых бриджах и в рубахе, которая расстегнута не только до пупка. Нет, она распахнута полностью. Это опять-таки своего рода хвастовство действительно примечательной волосатостью, не только на груди. Но и до пупка, и еще ниже, вплоть до ремня из змеиной кожи. Который — точно такой же выпендреж. Я имею в виду, что этот человек тоже уже не так чтобы молод. Поэтому мне представилось, что он язычник. Под язычником я имею в виду того, кто вообще ни во что не верит, кроме своей потребности в самоутверждении. Ведь он ни в малейшей мере не догадывается о сакральности присутствия доктора Самира. Какими же нечувствительными бывают люди! Само собой, мант он тоже не может видеть. О которых сейчас мне представилось, почему они оказались здесь.

Они доставили сюда доктора Самира. Они — упряжка перед его бричкой. Которая была одной большой ракушкой, теперь, после того как он вышел из нее, снова погрузившейся в волны. — «Погрузиться в волны», так надо говорить; «в волнах», Lastotschka, было бы неправильно.