Но что боль продолжает воздействовать и дальше, это я по-прежнему сознаю. Что во мне имеется нечто, разлагающее меня. Против него я ничего не могу предпринять, но уже и не хочу что-то предпринимать. Оно меня разлагает. Потому я о нем не пишу.

Оно происходит, вот и всё.

Итак, я, все время хорошенько опираясь на трость госпожи Зайферт, поднялся по трапу к прогулочной палубе Галереи — то есть ближе к середине судна и на одну палубу выше моей. Галерея называется так не только потому, что там висят картины. Ведь та ее сторона, что обращена к корпусу судна, состоит из панорамных окон, следующих друг за другом. Перед ними стоят кресла и столики. Теперь, ночью, там, само собой, никто уже не сидел.

Наконец, по левому борту, я толкнул дверь, выходящую на наружную часть прогулочной палубы. Где я теперь опять сижу. Но порывы ветра оказывали с той стороны такое давление, что открыть ее было нелегко. Мне пришлось толкать дважды, что из-за трости было очень несподручно. В третий раз я еще и уперся плечом. И тут она, боль, проникла под мой купальный халат, заставив его трепетать на мне. Чего я не понимаю, ведь после концерта я еще не раздевался. Но теперь на мне не было даже ботинок, и носков тоже.

Я, вероятно, не хотел, чтобы кто-то услышал мои шаги. Иначе это не объяснить. Тем не менее постукивания трости, само собой, не услышать нельзя. Там, где нет половиков, имею я в виду.

В тот момент я о ней забыл. Речь шла лишь о том, чтобы поскорей запахнуть халат, который вместе со мной трепетал на ветру. Еще сильнее, чем этот штормовой холод, я вдруг почувствовал холодное ночное одиночество. Хотя должно было быть тепло, в такой близости от экватора. Но тепло отсутствовало, в такой близости от моего сердца.

О чем я предпочел не думать. И уж тем более — о своих болях. В игру, вообще-то, играют по-другому. Но для этого надо собраться вчетвером. Нас же всегда было только двое, мсье Байун и я. И, по сути, каждый сам по себе; так что мы играли, как раскладывают пасьянс, однако — друг против друга. Чтобы число оставалось неизменным.

Поэтому мне вспомнился остров Маврикий, Île Maurice (11), как называл его мсье Байун. Когда мы стояли на рейде напротив него?

Теперь остров располагался под хвостом гигантского животного.

Ведь, хотя дуло так сильно, небо было совершенно чистым. Я сразу распознал Денеб и Вегу [36], а незадолго до часа ночи из-за горизонта косо вынырнул Млечный Путь. Он цвел — что я увидел, как только откинул голову, — высоко надо мной, слева, в зените. Однако померк Посох Ориона, так долго нас сопровождавший. Вместо него показалась эта Кобыла, я даже разглядел ее пуп [37].

Она поднялась на дыбы.

Ветер был ее ржанием, понял я. Я еще раньше поднялся, по железному трапу, к солнечной палубе, которая теперь стала звездной палубой. Наклонившись вперед почти под прямым углом, чтобы защититься от ржания, попытался добраться до переднего ограждения. По последней пятой части беговой дорожки, которая там, где кончается спортивная зона, узкой полоской огибает радар. На другой стороне она возвращается обратно, мимо палубы дымовой трубы. И по всей немалой длине корабля-грезы в такелаже неистовствовало конское ржание. Выше и выше — вплоть до Альтаира [38].

На что оно жаловалось, я только начинал понимать. Ибо Полярная звезда располагалась еще под нашим миром. Она появится на видимом горизонте только по ту сторону от экватора.

Чтобы число оставалось неизменным. Иначе кирпичиков становилось бы меньше. Иначе случались бы такие моменты, когда внезапно одной игральной кости недостает. При этом, вероятно, не имеет значения, бамбук ли это или медяк [39]. Или — дракон.

Прямо по ходу дела, в то время как люди играют.

Возможно, маджонг иногда не получался и из-за этого. Внезапно оказывалось, что отсутствует вторая, парная кость. Но до этого я додумался только сейчас. И потом внезапно она появляется снова. Но только после ближайшей гавани, ясное дело. Где игра восполняет себя.

Однако не в каждой гавани на борт поднимаются новые пассажиры.

Поэтому такое отсутствие мы бы наверняка заметили. Вообще мсье Байун, с его совершенным Сознанием, мог бы об этом знать, а возможно, и знал. В противном случае такая фраза была бы совершенно бессмысленной. Во всяком случае, после Маврикия стало настолько жарко, что я уже не мог заснуть. Рокочущий кондиционер до такой степени сводил меня с ума, что с той поры я его всегда выключаю. Но из-за этого в каюте становится по-настоящему жарко. Так что и тот, кто не обладает Сознанием, не может заснуть. Кроме того, Татьяна снова и снова его включает.

Она, конечно, права — на корабле нельзя открывать окна, тем более если ты находишься глубоко внизу. Но тогда воздух становится плохим и пахнет, к примеру, спаньем. И если ты тогда начинаешь потеть, то о сне и вовсе нечего думать. От этого только будешь потеть еще больше.

Поэтому для меня не оставалось другого выбора, кроме как встать. И тогда понятно, что я ничего не имел на себе, кроме пижамы и наброшенного сверху халата. В ботинках при такой жаре так или иначе ни один человек не нуждается, а вот в трости — само собой, да.

Поднявшись по металлическому трапу, что по левому борту, я сперва остановился. Я ни в коем случае не хотел, чтобы меня заметили, хотя бы из-за пижамы, на которую наброшен лишь халат. Остров уже совсем не был виден. Только чернильная синева и, в точности как вчера, небосвод из миллионов бриллиантов на ночном бархате, баюкающем нас. Чего я все еще по-настоящему не понимаю. Подо мной, на крыле ходового мостика, стоял вахтенный и курил сигарету [40].

Вероятно, дверь в ходовую рубку была открыта, потому что этот человек разговаривал с кем-то — возможно, с рулевым. Поскольку оба разговаривали по-русски, на таком отдалении нельзя было разобрать, что именно они говорят. Вместо этого я внезапно услышал доносящийся из-за надстройки шепот. Скрипнули кроссовки. Тогда я осторожно заглянул за угол.

Шепот исходил от трех или четырех молодых людей. Они поднялись по трапу на пеленгаторную, самую верхнюю под небом палубу [41]. Проворные, как белые обезьянки, шмыгнули наверх, к радару. Они, похоже, так же мало хотели, чтобы их заметили, как и я. Как пассажиру, мне по этому трапу подниматься в любом случае не разрешено. К тому же проход загорожен цепью. Через нее переступит, само собой, только тот, кому не приходится опираться на палку.

Тем не менее среди них был один из пассажиров, не только члены экипажа. Он не так молод, как другие. И уже несколько раз попадался мне на глаза. По вечерам он почти всегда носит светлый костюм и галстук. На борту так одеваются только по особым случаям, чтобы сфотографироваться с капитаном. Что часто длится часами. Люди собираются перед лаунж-холлом. Петра тоже от меня бы этого потребовала. Она всегда стояла на том, что человек в жизни должен чего-то добиться и считаться важной персоной.

Вот пассажиры и хотят в такие дни, чтобы капитан это подтвердил. Удостоверил своим персональным рукопожатием. А чтобы они об этом не забыли, фотографируются все подряд: пара за парой, и он всякий раз между двумя. Иногда он обнимает женщину за талию. Я имею в виду капитана.

Но фотографируют их лишь в коридоре перед лаунж-холлом, с картонным кораблем-грезой на дальнем плане. Мистер Гилберн насмешливо рассказывал, что за три маленьких снимка они раскошеливаются, это его слово, на целых двадцать четыре доллара. Боже, вырвалось у него, новую песнь воспою Тебе! [42] И он усмехнулся.

Я же подумал, что с помощью этих костей, быть может, удастся даже отсрочить смерть. Нужно только удерживать ее в поле зрения, постоянно нося их с собой. Но это ведь большой ящик и тяжелый. Тогда как мсье Байун, наоборот, опасался, что ими ее лишь привлечешь раньше срока. Поэтому он так испугался перед моим первым Бали, когда я, с одним кирпичиком-цветком в руке [43], шагнул к леерному ограждению. Тогда нас кто-то позвал, из-за дельфинов, правда, крикнув с солнечной палубы вниз. Никому не надоедает смотреть на них, с Сознанием или без. Внезапно мсье Байун подскочил ко мне. Я никогда не подумал бы, что он еще настолько проворен. Но он действительно прыгнул. Стоп! — крикнул. Осторожно! И оторвал мою руку от леера.