Вова восхищенно поцокал языком.

— Ишь ты! Как в приличных мастерских, где новые автомобили обслуживают. Я бывал как-то, с отцом ещё. Видал. Там у них и схемы, и другое всякое… Ну, ничего. Скоро и я буду за новые машины браться. И схемами обзаведусь, и прочим, что понадобится. Как крот слепой, уже не буду тыкаться.

— Как крот? — задумчиво повторил я.

— Ну, — Вова, несмотря на внешнюю браваду, моего гнева всё же опасался. Поняв, что по башке ему не прилетит, заметно оживился. — У нас ведь нынче — как? Чтобы понять, в чём дело, разобрать надо да посмотреть. Примерно-то знаешь, конечно, что там внутри может навернуться. Да только ежели бы схема под рукой была — оно куда как проще…

— Подожди, — я поднял руку. Если Вова садился на любимого конька — внутреннее устройство машин, остановить его было непросто. — Что ты сказал, когда вошёл — повтори?

— Не помню, — удивился Вова. — А что я такого сказал?

— Вы упомянули чей-то хвост, — напомнила вежливая Клавдия.

— А! Ну да, — кивнул Вова. — А что я — неправду, сказал, что ли? Как есть, вожжа под хвост. В мастерской у меня тогда — подумаешь, карта этому дурню попёрла! Делов-то: сдавай заново, да играй дальше. А лучше вовсе — в сторонку отойди, раз не твоя сегодня удача. В карты не везёт — повезёт в любви, известное дело. А он — ишь, бесится! И сегодня, на именинах — ну, подумаешь, девка хвостом крутанула. Это она, может, специально, для пущего интересу! Сама-то, может, спит и видит, чтобы потискали в уголочке. Строгость, может, только для виду напускает. Ты — не будь дурак, отвернись да обожди часок. Сделай вид, что девка эта тебе вовсе без надобности. Мигом прибежит, сама на шее повиснет… А он — на дыбы! У нас в бараке таким гонористым быстро рога обламывали. Ремнём, али ещё как. Вот, помню, папаша мой, царство ему небесное…

— Подожди с папашей, — поднял руку я. Сказал Клавдии: — Ты понимаешь, о чём он говорит?

— Смутно, — призналась та.

Покраснела, бедная, как рак. Видимо, Вовины откровения относительно нравов Чёрного города смутили до крайности.

— Вова сказал, что оба раза, когда мы наблюдали прорывы Тьмы, они начинались с того, что цесаревич злился, — сказал я. — Приходил в крайнюю степень раздражения…

— На ровном месте, — буркнул Вова.

— Неважно, — отмахнулся я. — Причина в данном случае — дело десятое. Теперь ты понимаешь, о чём я говорю? — я посмотрел на Клавдию.

— Кажется, — задумчиво проговорила та. — Ты хочешь сказать, что для прорыва Тьме требовалось, чтобы цесаревич разгневался?

— Ну, это было бы логично. Тьма — тёмная материя. А гнев, сам по себе — выброс тёмной энергии.

— А цесаревич ещё мал, — Клавдия посмотрела на Бориса. — Он вступил в самый нежный возраст из всех возможных. Да ещё так стремительно вступил! Вообразите только: провести все свои предыдущие пятнадцать лет в окружении врачей, с трудом вставая с постели — и вдруг в один момент избавиться от недуга! Да его организм сейчас просто с ума сходит.

Клавдия вновь подняла руки над астральной проекцией Бориса.

Забормотала:

— Он — лежал… Всю жизнь провёл в четырёх стенах, почти не выходя из покоев. В окружении одних только книг… Он рос маленьким аскетом — у которого попросту не хватало жизненных сил на те занятия, которые свойственны юношам его возраста. Бедный мальчик знать не знал, что это такое — бегать, прыгать! Радоваться жизни!

«Играть в карты, — мысленно продолжил я, — развлекаться с чужими служанками…»

Клавдия, слава богу, прочитать мои мысли не могла.

— Конечно же, при перестройке организма в одночасье последствия будут чудовищными! — закончила она. — Конечно же, всё это будет сопровождаться сильнейшими гормональными всплесками! Что мы, собственно, и наблюдаем, — Клавдия склонила голову набок — разглядывая в проекции что-то, что мог различить только её опытный глаз. — Ох! И как я сразу не догадалась…

Она вновь принялась водить над проекцией руками. Та окрасилась всеми цветами радуги, Клавдия осторожно потянула к себе нити красного цвета.

— Браво, Клавдия Тимофеевна.

Этот голос я узнал бы из тысячи. Хотя бы потому, что услышал его не ушами. Этим потусторонним голосом будто бы вмиг наполнилась вся смотровая.

Над Борисом, соткавшись из нитей, которые тянула к себе Клавдия, повисла вдруг ещё одна проекция — полупрозрачное лицо. На нас смотрел доктор Юнг.

Клавдия взвизгнула, отшатнулась. Прижалась ко мне. Я задвинул девушку за спину, мою руку обвила цепь.

— Что за… — начал было Вова.

Но не договорил. В ужасе уставился на то, как меняется призрачное лицо Юнга.

Как оно превращается сначала в лицо Марии Петровны Алмазовой, потом в незнакомого господина в цилиндре, потом в сморщенного старика-китайца. Непрерывно сменяющие друг друга личины искажались гримасами — они то смеялись, то кривились, то заходились в безмолвном крике. Будто Юнг не мог определиться ни с собственным образом, ни с выражением лица и пустил этот процесс на самотёк. Мы наблюдали за перевоплощениями, как завороженные.

— Восхищен вашей догадливостью, Клавдия Тимофеевна, — прошелестел Юнг.

Лицо его, наконец поймавшее какой-то образ и прекратившее меняться, представляло собой жутковатую смесь. Верхняя часть — Мария Петровна Алмазова, её огромные глаза, тонкие брови и пышная прическа. А нижняя часть — гладко выбритые щёки и закрученные штопором усы неизвестного господина.

— Недаром я считал и продолжаю считать вас своей лучшей ученицей, Клавдия Тимофеевна. Однако, хочу заметить: если бы к моим словам прислушивался господин Барятинский, вашему драгоценному цесаревичу сейчас ничего бы не угрожало. Да-да, любезный Константин Александрович, — теперь Юнг обращался ко мне, — когда я говорил, что мои действия направлены исключительно во благо, вы мне не поверили. Отказались от сотрудничества со мной, предпочли действовать самостоятельно. И что, спрашивается, получили в итоге? — Юнг выдержал театральную паузу. — В мир устремилась Тьма!

— Угу, — кивнул я. — Я — злодей, а ты — благодетель. Хочешь сказать, что травил несчастного пацана якобы для того, чтобы в мир не прорвалась Бездна?

Юнг протестующе заклокотал.

— Да плевать ты хотел на прорывы! — оборвал протесты я. — Ты просто выполнял другую задачу. Превратить мир в колесо с белками, кидающимися на бегу напалмом, и доить энергию на протяжении долгих лет — куда выгоднее, чем сожрать этот мир живьём в один присест. Правда?.. Вот и твой хозяин посчитал, что так выгоднее. Сколько лет вы нам отмерили? Как скоро этот мир стал бы военно-промышленной помойкой?

— На ваш век хватило бы ресурсов, дражайший Константин Александрович, — расплылся в улыбке Юнг, — не извольте сомневаться. Даже внукам и правнукам осталось бы. Этот мир удивительно богат энергией. Он — один из самых лакомых кусков. Если бы вы знали, как долго нам пришлось к нему подбираться! И как зол я был на вас — за то, что встали у меня на пути. А ведь ваш род мог бы возвыситься. Вы жили бы долго и счастливо, ни в чём не зная отказа, на протяжении многих лет! Если вам не жаль себя — взгляните на девушку, которая вас любит. Взгляните на несчастного мальчика — которого я все эти годы оберегал от чудовищной участи. Вспомните то, что вы видели сегодня в своём имении — а это ведь только начало! Прорывы будут учащаться. Они будут становиться всё масштабнее. Всё страшнее!

— Не пугай, — бросил я. — Пуганый. Я видел мир, в котором такому вот мальчику, — кивнул на Бориса, — не оставили бы ни единого шанса на то, чтобы выжить. Его слабому эмбриону просто не позволили бы развиться. Матери не позволили бы родить. А если бы такой ребёнок каким-то чудом появился на свет, его век был бы чрезвычайно коротким. До первого медицинского осмотра, не дольше.

— Господи, Костя! — Клавдия вздрогнула. — Какой ужас, что ты такое говоришь?

— Книжки фантастические читал, — буркнул я. — Пересказываю. И не хочу, чтобы мир, который окружает меня здесь, превратился в такой же.