Судя по вскользь брошенному взгляду, Морозов рассматривал возможность нападения на меня. Но, видимо, после сегодняшней неудачи у него начала прорезаться первая извилина, и он понял, что четыре стрельца против десятка охотников — так себе расклад.

— Иди сюда, — махнул я рукой холопке. Девушка, настороженно покосившись на бывшего хозяина и, не менее настороженно — на нынешнего, мол, не меняю ли я хрен на редьку, подбежала к своему разлюбезному Мишке и осторожно взяла его за руку.

Мы вышли за ворота и двинулись к моей карете. Мои люди попрыгали на лошадей — «мои люди», приятно звучит — только Мишка со своей любимой остался стоять, глядя на меня с забавной смесью испуга и вызова.

— Куда нам теперь…

— Викентий Георгиевич, — тихо прошептал Нафаня.

—…Викентий Георгиевич?

— Ко мне, во владение. Ты мой слуга…

— А…

— Кто ты?

Мишка с некоторым трудом выговорил;

— Я ваш слуга.

— А раз так — должен в моем доме жить.

— А Аглаше… Аглаша моя?

— Жена с мужем должна жить.

Смысл этой моей фразы Мишка-Филин понял не сразу, а когда все же понял — расплылся в улыбке. Анимешной такой, когда глаза почти закрываются, превращаются в две полукруглые щелочки.

— И замуж ей разрешишь?

— Да кто ж вольной женщине запретит?

Эту фразу молодожены переваривали еще дольше. Зато как переварили… Будущая бывшая холопка радостно завизжала — а потом завизжала еще раз, когда Мишка подхватил ее и подкинул в воздух. Здоров, чертяка, она же на полголовы его выше.

Подъехал на коне Нафаня, во взгляде которого определенно присутствовало уважение. Старый охотник снял шапку:

— Где же вы таким уловкам научились, Викентий Георгиевич?

Я открыл дверь в карету:

— В Разбойном Приказе.

— Купи мне ветошник.

Я высунулся из кареты и бросил одному из своих охотников монетку. Я сорвался на выручку Филину и его зазнобе даже не позавтракав — сначала визит моих охотников, потом сразу поехали к Морозовым — а сейчас уже и полдень прошел. Желудок тактично — пока тактично — намекает, что пора бы чего-нибудь в него забросить. Перед моим мысленным взором плыли пирожки, гамбургеры, блины, пиццы… Вот именно пиццы мне и захотелось. Понятно, что здесь ее нет — потому что нет помидоров и, как следствие, кетчупа — но зато есть пирожки-ветошники, которые с успехом эту самую пиццу заменяют.

— Держи Викентий Георгиевич.

Правда, если быть совсем честным — эти открытые пирожки, в начинку которых клались всякие обрезки и остатки, больше напоминали не настоящую пиццу, то есть — итальянскую, а ту пиццу, которую нам продавали в школьном буфете: небольшая лепешка из толстого теста с начинкой, залитой майонезом. Здесь, правда, майонеза не было, но, в отличие от всех прочих разов не пожалели сыра.

Ммм… мясо, соленые грибы, огурцы… Мням, вкуснятина!

Надо будет потом спросить, у кого из уличных торговцев купили и взять у него еще на пробу.

Не скажу, что мои охотники сразу прониклись ко мне уважением. Все же, чтобы молодому парню заслужить уважение у старых, повидавших и прошедших всё, мужиков, нужно что-то повесомее, чем обвести вокруг пальца возомнившего о себе дурачка-боярича. Но определенное уважение в их взглядах присутствовало. Вернее, не то, чтобы уважение, скорее, этакая толика гордости, каковая присутствует у подчиненных, если им достался начальник, которым можно похвастаться. Или хотя бы прихвастнуть. В общем, из категории «Ну, этот… новый» я перешел в категорию «Наш-то…». Не знаю, что послужило причиной этого перехода — может, то, что я без слов рванулся выручать молодого Филина, может, то, что я не оставил Морозовым его девушку, может, то, как я смог выцарапать ее у Морозова-среднего… А может — все сразу, включая мою прежнюю службу в Разбойном Приказе. Возможно, охотники и сами не смогли бы сформулировать причину своего уважения ко мне — если оно, конечно, мне не примерещилось. Вероятно, с уважением точно так же, как с любовью: «Если ты подробно и аргументировано можешь объяснить, за что ты любишь человека — значит, ты его не любишь».

У нас в институте преподаватели у студентов тоже делились на категории: от «ну этот…» до «Иван Петрович». Хотя нет — особым признаком уважения были прозвища. Которые были у самых уважаемых преподавателей, и которые переходили от курса к курсу, от поколения студентов, к поколению. Забавно: прозвища были у тех, кого студенты уважали — и у тех, кого терпеть не могли. Впрочем, отличить одного от другого было нетрудно — понятно, что человека с прозвищем «Железный Граф» уважают немножко побольше, чем того, кого между собой называют «Свистком». Или вот был у нас один преподаватель…

На этом месте размышлений мы доехали до терема и нить рассуждений прервалась.

Вышедшему навстречу Ржевскому я приказал обеспечить новоприбывших охотников местом и едой, а сам зашагал вперед, выпрямив спину и постукивая посохом по половицам. Сами понимаете — для боярина посох просто необходим. Правда, когда мы приехали к Морозовым, я его забыл в карете, возможно, еще и поэтому боярич так наглел — не признал во мне равного. А, может, он просто дурак.

— Викеша…

— Потом, Клава, потом.

— Викентий Ге…

— Потом, Мурин, потом.

Мне нужно было. Мне нужно было дойти до…

Она на месте.

Скрипнула, закрываясь, дверь, и я привалился к ней спиной. Чувствуя себя так, как будто, мой позвоночник, до этого натянутый в струну, резко ослаб.

Из разжавшихся пальцев выпал посох, с грохотом упавший на пол и покатившийся.

Аглашка обернулась:

— Викешенька!

Знаете, вот этого сияния влюбленных глаз, мне было достаточно для того, чтобы вновь вернулись исчезнувшие было силы и энергия.

А вы что подумали, что я из-за стычки с Морозовым так разнервничался, что еле до комнаты Аглашки дошел? Да ехал бы он лесом — я с взрослыми и влиятельными боярами разговаривал на самые серьезные темы и не боялся. Просто этот су… впрочем, не будем оскорблять его маму… сам того не зная, умудрился угодить в самое мое больное место.

В мою любимую скоморошку.

Да, перечисляя всю ту грязь, которую он собирается сотворить с девицей Мишки-Филина, он вовсе не имел в виду мою Аглашку. Но зовут-то их одинаково! А фантазия у меня чересчур хорошая, и, как выяснилось сегодня, это не всегда в плюс — я сразу представлял себе то, что он выплевывает… или слово «выблевывает» было бы правильнее?… и мою душу заливала чернота беспомощности и страха. Только не за себя. За Аглашку, за ту, которая мне дорога. Я начала страшно бояться того, что однажды ей будет грозить вот это вот все — мало ли мерзавцев на свете — а я… Я не смогу ей помочь.

Но вот, стоило мне ее увидеть — и вся эта чернота тут же испарилась.

— Аглашенька!

Я не плачу, нет! И даже не собираюсь! Как же она мне дорога!

— Викешенька!

Острые плечи под тонкой тканью домашнего сарафана… Пальцы ерошат короткие волосы моей девчонки…

— Викешенька…

— Аглашенька…

Губы скользят по лицу, беспорядочно целуя всё… всё… всё… И уже непонятно, кто кого целует, кто кого обнимает…

Посреди комнаты стоят два человека. Два человека, которые любят друг друга. И только стук двух сердец слышен.

Тук-тук-тук…

Тук-тук-тук…

Тук-тук-тук!

Да кто там в эту, трижды забытую богами, дверь долбится!

Я с сожалением оторвался от Аглашеньки, она, с по-прежнему закрытыми глазами, тянулась губами к моему лицу, целуя там, где доставала, и… Я быстро чмокнул ее в обнаженное плечико… когда это мы успели?… и двинулся к содрогавшейся от стука двери. За моей спиной раздался тяжелый вздох. Такой сладкий… что я чуть было не развернулся. Нет, под этот стук я не могу…! Ну, в смысле — целоваться. Мы ничего больше не собирались делать. Не собирались. Наверное.

За дверью обнаружился Мурин, мое оружие массового поражения. И, честно говоря, у меня было сильное желание поразить его посохом по лбу. Ну что там за суперсрочное дело такое⁈