Интересненько…

— Нож? — выглянула через мое плечо Аглашка. На кухню сбежалась уже половина населения терема.

— Ага, нож…

Два блина, а не нож. Изогнутая рукоятка, короткая гарда, и клинок, узкий, обоюдоострый, кончик, как игла… Не нож это. Кинжал. Оружие, предназначенное для того, чтобы исподтишка воткнуть в ничего не подозревающего человека, чтобы лезвие не застряло в одежде, по здешней моде толстой и многослойной, и без помех вонзилось в тело, дойдя до сердца.

Оружие убийцы.

На Руси, кстати, кинжалы не очень популярны и встречаются редко. Просто потому, что в бою предпочитали ножи, как более универсальный предмет, а наемные убийцы на Руси семнадцатого века предпочитали яды. Как, впрочем и убийцы Европы.

Оригинально. Кто-то меня так терпеть не может, что подослал ко мне убийц. С одной стороны — ничего удивительного, я тут многим ноги оттоптал. А с другой стороны — убивать меня вот прям сейчас — глупо. Невыгодно. Во-первых, есть риск наткнуться на гнев царя. А если вы думаете, что вычислить заказчика невозможно — вы никогда не были подьячим Разбойного приказа. Даже сейчас, при беглом осмотре тел, я успел заметить несколько интересных моментов, потянув за которые, как за ниточки, можно вычислить, кто это такие, а там и узнать, кто их нанял. Во-вторых же — если меня убить сейчас, то убивший ничего не получит. Где спрятан Изумрудный Венец — он не найдет, куда делся Тувалкаин — не узнает, мой Источник, который так был всем позарез нужен… Впрочем, есть подозрение, что Источник как раз станет ценнее после моей смерти — он не будет никому принадлежать. Но, опять-таки — где он, у мертвого меня узнать будет нельзя.

Хм. Не может же быть…

Единственная причина подсылать ко мне убийц, которая вот так, навскидку, приходит в голову — если убить меня, то не надо будет приходить ко мне на званый пир. Но это же глупо! Если ты прям не хочешь ко мне приходить — просто не приходи! Такой отказ твоего лица не уронит, только мое, мол, к этому выскочке приличные люди не ходят. Я до сих пор не уверен, что хоть кто-то придет, ведь…

Стоп.

Я не уверен, что хоть кто-то придет. Придет ко мне на званый пир. Ко мне. В мой терем. В бывший терем Сисеевых. В терем, известный тем, что в нем обитает что-то, убивающее людей.

Думаете, при таком раскладе точно никто не придет?

Наоборот.

Придут — все!

Ведь отказавшись от моего приглашения ты, тем самым, дашь возможность заподозрить тебя в трусости!

Получается… Получается, кто-то ОЧЕНЬ не хочет ко мне приходить.

Аккуратно смазываем бровь клеем… и, не менее аккуратно… приклеиваем поверх нее…

Другую бровь.

Не, ну а что? Женщинам можно выщипывать брови и рисовать поверх них другие — чем я хуже? А если серьезно, мои настоящие брови, узкие, черные, не подходят к облику, который я выбрал для вылазки в Москву.

Из овального, немного темноватого, зеркала на меня смотрел мужчина в возрасте, годков так сорока пяти. Короткий ежик седоватых волос, нос крючком, как у филина, рассыпь морщин, чуть набрякшие мешки под глазами, кустистые брови… Одна. Бровь.

Надо пройтись по знакомым людям, из тех людей, которых глупые чистоплюи презрительно называют «стукачами». Надо выяснить, кто ж это такие интересные ребята залезли давеча ко мне в дом. Надо узнать, кому ж я так поперек горла встал, что даже царский гнев этому торопыге не страшен. Надо, надо, надо… А больше всего надо выйти из терема неопознанным. Потому что если за ним не следят — я готов съесть собственную шляпу, а жевать меховой колпак, я вам скажу, удовольствия мало. И поэтому, чтобы не попасть прямиком в добрые лапки убийц — нужно сменить масть. Для чего я уже наложил грим, нацепил меховой кафтан небогатого купца с южных окраин Руси, Ржевский для этого мне даже сапоги на рынке нашел, тачанные на брянский манер. Осталось только вторую бровь приклеить и…

Всё!

Хотя, нет, последний штрих.

Я дотронулся до уголка глаза, произнес Четкое Слово — и на лицо в зеркале как будто фильтр наложили, исчезли легкие шероховатости, неаккуратные мазки грима, неровно прорисованные морщины.

Вот. Теперь всё. Теперь я — четкий пацанчик. Можно выходить в город.

— Викентий Тимофеевич, — в дверь кабинета заглянул Ржевский, — к вам человек пришел.

Я взвыл. Мысленно. Какой еще, посреди ночи, человек⁈ Ну ладно — посреди утра, один блин — накой он мне сдался⁈

— Старик. Говорит — знаток часового ремесла…

Мать его за ногу. С одной стороны — плюнуть и отправиться по делам, но с другой — что-то мне подсказывает, что часовых дел мастер мне очень даже может пригодиться. Сказать, чтобы подождал…? Блин, теперь уже самому интересно, кто это пришел и зачем…

Я взвыл еще раз и начал снимать грим обратно.

Мда. Вот это старик. Древний, похоже, как сам Боян, скрючившийся чуть ли не в три погибели, стоит, опираясь узловатыми пальцами на длинный, такой же старый, как и его хозяин, посох, длинная седая борода чуть не касается пола.

— Часовщик, говоришь? — спросил я, откинувшись в кресле. Нет, не потому, что я такая чванливая свинья, заставляю стоять старика, когда сам сижу. Традиции здесь такие — тот, кто выше по положению, тот сидит, а тот, кто ниже, тот стоит, и хорошо еще, если не на коленях.

— Часовщик, — а голос, надо признать, у старика, совсем не дребезжащий от дряхлости, как можно было бы ожидать, вполне себе звучный. То ли он на досуге подрабатывает пением, то ли… Ну ладно, если на нем такой же грим, как — эх… — полчаса назад был на мне, то Клава его выведет на чистую воду.

— А зачем ты мне? У меня и часов-то нет.

— Будут, — уверенно качнул бородой старик.

— А зачем они мне?

Жизнь здесь вполне себе неторопливая, народу для отсчета времени солнышка хватает, нет никакой нужды на часы смотреть… да и нет здесь часов, которые можно с собой носить, ни наручных, ни карманных. Самые миниатюрные — это часы в виде башни, с гирями и маятником. Чтобы их с собой носить — еще два носильщика нужны.

Хм.

Я задумчиво посмотрел на уверенно глядящего на меня старика. Что главное для боярина? Правильно — понты. А что такое понты? То, что у тебя есть, а у других нет. Надо и мне уровень понта поднять…

— А сможешь ли ты, часовщик, часы сделать, чтобы их в кармане можно было носить?

Ты смотри — даже глазом не моргнул.

— Смогу, — твердо качнул бородой часовщик.

— Ну, тогда это проверкой для тебя будет. Сделаешь — возьму к себе на службу.

А не сделает… да и фиг с ним.

— Клава, ты обещала!

Нет, ну правда, тут есть повод разозлиться. Моя пухляшка, моя, между прочим, кровная сестренка уверила своего братика, что проверит всех наших слуг — и особенно Ржевского, насчет которого у меня подозрения еще не угасли — с помощью боярского Повеления на предмет возможного предательства и членовредительства… вернее… там какое-то другое слово должно быть… ну, когда во вред своему хозяину действуют… не помню… да и фиг с ним! Дело не в филологии! А в том, что, когда я пришел к Клаве, попросить, чтобы она опросила старого часовщика, выяснилось, что она ни слуг, ни Ржевского даже и не думала опрашивать!

— Ну как так-то⁈

Клава задумчиво посмотрела на меня поверх очков, отложила перо, которым вырисовывала на листе бумаги какую-то сложную схему.

— Викеша, скажи, вот ты боярин?

Я вздохнул. Что-то я начинаю в этом сомневаться. Тут все как-то без меня все решают.

— Ну, вроде как боярин.

— У тебя есть Повеление?

— Есть.

— Как ты думаешь, те, кто могут отправить к тебе в дом подсыла — знают, что ты боярин и у тебя есть Повеление?

— Ну… да.

Кажется, я понимаю, куда Клава клонит…

— А теперь скажи — отправили бы они подсыла, если бы его можно было бы разоблачить, просто спросив: «Уж не человек ли ты Морозовых?»?

— Ну… нет.

— Значит, нужно задавать не простые вопросы. А такие, на которых можно понять — есть ли на человеке чужое Повеление или нет.