Я не сознавала, что своим бегом, больше походящим на тяжело покачивающийся шаг, привлекаю к себе внимание прохожих… Я зашла под козырек автобусной остановки, желая укрыться под ним от всего мира или хотя бы от оставшегося позади, но всё ещё пугающе близкого, белоснежного дома сына, в котором моя семья смело сообщила мне о том, что хочет “перевезти” меня… Где-то далеко прогремел небесный гром, а мне показалось, будто это моё сердце гремит и в ушах разливается звон, и небо фиолетовое не потому, что собирается дождь, а потому, что приближается мой конец…

Меня хотят утилизировать… Вырвать меня из моей уютной квартирки, чтобы переместить в палату, как цветок из дикой природы в клумбу, чтобы затем в горшок, в котором он не приживется, завянет, рассыплется в прах… У меня нет денег. Я не знаю, на каком автобусе отсюда можно доехать до моего дома. Дом Джерри, в котором меня поджидает стая решивших всё за меня родных, совсем рядом – в любой момент из него могут выбежать обладатели крепких молодых рук, схватить меня, во всеуслышание объявить не́мощной, доказать мою не́мощность всему миру, чтобы почти с чистой совестью спрятать меня от этого самого мира, чтобы позабыть меня получше, навсегда…

Я так растерянно осматривалась по сторонам, что не заметила, как прямо передо мной остановился синий автомобиль с открытым пассажирским окном…

– Бабушка.

Я вздрогнула от неожиданности и резко посмотрела внутрь автомобиля. За рулём сидел Йен.

– Я хочу домой… – мои кулаки вновь сжались, но губы продолжали предательски трястись. – Отвези меня домой…

Внук одарил меня сочувствующим взглядом. Жалость к старику – худший вариант после безразличия. По крайней мере, так ощущается мной… Я не хотела быть пустым местом, но и не хотела вызывать жалость. За что они так со мной?..

Внук красноречиво вздохнул:

– Садись в машину. Я отвезу тебя домой.

Я немного помешкала. Йен был неплохим мальчиком. Особенно когда был ребёнком. Он ведь не отвезёт меня сейчас туда, куда его отец намеревается засунуть меня?

– Ну же… – он оттолкнул пассажирскую дверцу изнутри.

– Если ты повезешь меня в дом престарелых – я отрекусь от тебя, – мой голос был не моим, он как будто принадлежал какой-то уже наполовину мёртвой старушке, которой давно перевалило за сотню лет. Где же, где затерялся голос прекрасной Мирабеллы, где затерялись её красота и грация, все её миловидные улыбки?

– Худшее, что со мной могло бы произойти – это отречение от меня моей родной бабушки, у которой я ребёнком украл слишком много печений, – отозвался потомок рода Лерой-Армитидж.

Мои губы вновь задрожали. Он действительно отвезёт меня домой. Из которого я больше ни за что не выйду на улицу, чтобы меня не схватили и не замуровали – уж лучше я сама себя замурую!..

Я с трудом опустилась в автомобильное кресло, перед этим аккуратно переступив чрезмерно высокий бордюр тротуара. Захлопнуть дверь у меня не получилось – не хватило сил, – поэтому её за меня захлопнул протянувшийся через меня Йен. Я отвела взгляд в сторону, чтобы внук не увидел застывших в моих глазах слёз.

…Мы поехали.

Ещё совсем недавно у меня была замечательная собственная машина, но пять лет назад дети запретили мне водить, потому что я врезалась в пожарный гидрант, чтобы не сбить выскочившую под колёса кошку. Кошка и я остались целы и невредимы, а вот бампер с машины слетел. Там починить-то было всего ничего, но Джерри, Закари и Присцилла предпочли продать мой автомобиль и на вырученные деньги обустроить два бассейна – каждому на задний двор.

– Прости, – вдруг подал голос Йен. – Очень не по себе от всего этого… – Что ему ответить на это? “Да уж”? – Я бы забрал тебя к себе, честно, но у меня с Шанталь всего лишь две спальни и гостиная: семьдесят квадратов, которые мы едва делим с годовалым ребенком.

– У твоего отца большой дом… – мой голос обесцветился, тон стал каким-то прибитым.

– Разве ты ужилась бы с Лукрецией?

– Нет, – мой ответ едва прозвучал, а может и не прозвучал вовсе.

Правда заключается в том, что мне даже не предложили попробовать ужиться хоть с кем-то. Не предложили… Потому что никто не хочет… Никто не хочет со мной… Никто не хочет меня…

Обожженная рука заживет, а обожженная душа – нет. Это принятие факта, а вовсе не обида. Мне не на кого обижаться. Они не виноваты в том, что я им не нужна. Моя ненужность заключается только во мне самой. В них заключается всего лишь обыкновенное безразличие. Что хуже: первое или второе? Думаю, второе. Никто из них никогда не был для меня безразличен. Хотя мог бы быть. Но моё небезразличие – такой же мой выбор, как их выбор – их безразличие. С этим нам всем жить и с этим умирать.

Надеюсь, никому из них не придется переживать то, что сейчас переживаю я. Я бы не хотела ни для кого из них ничего подобного. Как и они, наверняка, тоже не хотели подобного для меня. И всё же это случилось – стоило мне перестать быть полезной и незаметной, как от меня отказались. И за меня действительно никто не заступится – на моей стороне осталась только я одна. Надо же, какие интересные открытия приносит человеку старость. Я давно уже одна, но лишь с этого момента по-настоящему одинешенька. Повезло Геральту уйти первым. Кто бы мог подумать, что уходить последней будет настолько сложно.

“Ба, на семейном совете было единогласно решено перевезти тебя жить в дом престарелых. Так будет лучше для тебя”. Для меня? Нет. Для них.

Я запаслась продуктами: с утра пораньше пять раз сходила в магазин через дорогу, купила себе вдоволь воды и круп, туалетной бумаги, спичек, собачьего корма. По причине старческой не́мощности не могла себе позволить носить большие веса, поэтому пришлось ходить пять раз. К полудню я полностью забаррикадировалась: закрыла дверь не только на нижний замок, но и на верхний, и не вытащила из верхнего замка ребром поставленный ключ, не забыла защелкнуть дверную цепочку и, на всякий случай, придвинула к двери стул, и заблокировала им дверную ручку. Жаль, что я живу на первом этаже – ища для себя квартиру, мы с Геральтом решили максимально сэкономить, чтобы детям досталось побольше средств с продажи нашего дома, поэтому и купили квартиру на первом этаже. Как обезопасить окна? Пожалуй, только проверкой их запертости, а больше и никак…

Я начала бегать по квартире и дёргать все оконные ручки – всё крепко-накрепко заперто, всё проконтролировано, меня не вырвут из моей квартиры… Мои собственные дети… Нет, я им не позволю. Испущу последний вздох на пути в дом престарелых, но его порога не переступлю! Скольких друзей я потеряла в том месте, сколько слёз пролила из-за того, что моим друзьям довелось умирать в одиночестве при наличии здоровых семей и друзей – кому, как не моим детям, об этом знать?!

Позади меня раздался жалобный стон. Вздрогнув, я отстранилась от дверной ручки гостиного окна и посмотрела в сторону дивана, с которого, со вчерашнего вечера, не поднимался Вольт. Вчера мне пришлось поить его из рук, и он не плакал, только тяжело дышал, и вдруг слезливое скуление… Повернувшись, я увидела своего друга зарывшимся мордашкой под диванную подушку. Испуг был таким же мгновенным, как тот, который я испытала, осознав, что́ и́менно мои дети хотят сделать со мной… Я бросилась к своему лучшему другу, но он не шелохнулся, опустилась перед диваном на колени и сбросила с него подушку, но и это не расшевелило его…

– Вольтик! Вольтик, нет… Нет-нет-нет… – снова шепот незнакомой мне старухи вырвался из моего судорожно сжимающегося горла… Я взяла Вольтика за лапу, но он не ответил мне. Я попыталась растереть… Я уткнулась носом в его бок и разревелась, и продолжила тереть все его лапы, но он не реагировал на моё моление… На мою одну-единственную молитву – не оставлять меня… Не сейчас, не забаррикадированной… Не такой одинокой… Вчера я думала, что меня бросили уж все, но сегодня… Нет, он не может быть мёртв! Это просто приступ! Нужно срочно отвезти его к ветеринару! Одноклассник Джерри – лучший ветеринар во всём городе! Сейчас… Сейчас я позвоню Джерри! Пусть он отвезёт меня после ветеринара прямиком в дом престарелых, но только пусть Вольтик оживёт! Пусть я не поеду в дом престарелых без дружеской поддержки! Пусть Вольтик не оставит меня один на один с моей семьёй…