«Через книгу, печать, школы, вузы и академии эпосы народов СССР становятся всеобщим народным достоянием и будут существовать в таких формах, в каких это было невозможно до революции, когда эпос только вымирал и был объектом замкнутого академического изучения, когда певцы выступали только в городах на эстраде, как редкое зрелище» [34, с. 164 – 165].
Как видим, в подобного рода стебных текстах выделяется, подчеркивается, проблематизируется какая-то сторона определенная общегруппового комплекса, свойственная «лингвистическому братству»: значение и символы успеха, профессиональной компетентности, современности, социальной вовлеченности, активного идейного самоопределения в рамках партийной борьбы, гражданской озабоченности, включая жалобы на «положение интеллигенции» и «забвение культуры», сохраняя, по выражению А. Осповата, «невинность собственных слов».
Проникновенно напишет Вл. Новиков в «Романе с языком»:
«Не слишком ли легка жизнь филолога? Даже гении испытывали смущение от того, что называют все по имени, отнимают аромат у живого цветка. А мы отнимаем аромат у имен – собственных, нарицательных. Одушевленных и неодушевленных, – и не только не стесняемся этого, но и гордимся, видим себя на какой-то высшей ступени. Может быть, эта аррогантность идет от имперской традиции: Петр и Екатерина, Ленин и Сталин – все они были большими языковедами – и оттого наша профессия неадекватно возвысилась?» [122. с. 112 – 113].
Но в собственно культурном плане это означало «конец лингвистики» – конец претензий лингвистической общественности на абсолютное право представлять все самое значительное в культуре – будь то история или современность.
Этот феномен связан с вполне конкретными историческими обстоятельствами – периодически повторяющимся распадом и дифференциацией жестко организованного социального целого: научного сообщества, профессионально занимающегося исследованием языка. Эти периоды: начало 50-х гг., середина 60-х и начало 70-х гг., начало 80-х гг., середина 90-х гг. XX века. Ну а символы и персонификации, по словам В.П. Дубина,
«образуются из репертуара реальных действующих лиц и воображаемых фигур, подвергающихся ернической пародизации („обстебыванию“)».
Один только пример:
«С моей легкой руки все мы имели прозвища. Общее для нас было: „ушаковские мальчики“, выдуманное какими-то зоилами, но нам это нравилось, и мы с гордостью носили эту кличку. Вышло как в свое время ироническая кличка „могучая кучка“ – не в насмешку, а во спасение. А „внутри“ были свои клички и прозвища. Сам Дмитрий Николаевич назывался Шер-Метр, причем обе половины сего наименования склонялись: Шер-Метр, Шера-Метра, Шеру-Метру…, а ударение притом – конечное. О самостоятельности обеих половин этого „шеронима“ свидетельствовал тот факт, что дочь моя Мария, будучи во младенчестве, называла Д.Н. – дедушка Шер. С.И. Ожегов назывался – жидовин Ожиговнр, с эпитетом „бабьскъ ходокъ“ в свете его успехов в среде женского пола (по деловой линии Шер-Метр называл его Талейраном). Г.О. Винокур (имевший в более молодые годы сложносокращенное наименование ГригбосВин) назывался Цвяток, что шло и от его соответствующих качеств, и от реплики Достигаева в „Егоре Булычеве“ на сообщение мадам Звонцовой прослушать анекдот: „Это такой цветок!“ – „Хорош цвяток!“ У А.М. Сухотина была кличка Феодал, в силу его дворянского воспитания и особых талантов и интересов, иногда возникало и „анларжисман“ Феодал-Титькин через песенку: „Сухотин, Сухотин – пташечка…“ посредством ступени „Сухотин, Сухотин, Сухотитечькин…“, откуда: Сухотитькин и просто Титькин. Р.И. Аванесов прозывался Крупный, так как в одной ведомости на „литербеторное снабжение“ (паек по литере Б) Р.И. был поименован „крупный профессор“. А.Б. Шапиро именовался Обраменько Борищ (где намек на „Синтаксис“ педагога Абраменко, коего как автор учебника заменил А.Б.). При этом фамилия А.Б. склонялась по 1-му склонению: у Шапиры, к Шапире, с Шапирой… М.В. Сергиевский был возведен в шотландский ранг яко: мак-Сим, а я имел два наименования: бытовое – Шерелев и „парадное“ – Александр, глаголемый Сукин (по имени одного персонажа „Гистории о Великом князе Московском“ А.М. Курбского, о чем я писал „кандидатскую“ работу у Д.Н., оканчивая университет» [Язык и личность: 174 – 178].
«Символические ресурсы при этом, по российским условиям, черпаются в не до конца официализированной идеологии и вместе с тем области, в которую все так или иначе проецируется – в области гуманитарной науки» [66, с. 174].
По мере того, как писался этот очерк, становилось ясно, что помимо классических трудов прошлого просто необходимо включить в круг рассмотрения дополнительно в качестве исходного материала целый ряд других источников: записные книжки и дневники, корреспонденцию, автобиографии и биографии. Ведь только из таких источников можно почерпнуть сведения о том, как ученый в действительности проводил свои исследования, об интеллектуальных и социальных влияниях, сопутствующих им, о случайных находках идей и данных, о заблуждениях, оплошностях, отклонениях от первоначального плана работы и о всяких других эпизодах, которые редко попадают в опубликованные материалы. Рассказ о человеке или рассказ о самом себе это частично рассказ об эпохе [128, с. 3, 18 – 19].
Удивительно, но попытка написать историю советской лингвистики второй половины XX века началась именно с персоналий. В 1968 году В.Я. Лоя опубликует «Историю лингвистических учений», которую начнет с фразы:
«Ни одна наука не может успешно развиваться без изучения своей истории».
К концу 60-х в чем-то и советское языкознание уже представляло собой историю. Поэтому автор смог писать о «достижениях советского языкознания». Однако история советского языкознания в его представлении – это история отдельных личностей: Л.В. Щербы, В.А. Богородицкого, Е.Д. Поливанова, Д.Н. Ушакова, М.А. Пешковского, И.Ю. Крачковского, Н.В. Юшманова, Д.В. Бубриха, Я. Эндзелина, Л.А. Булаховского, С.П. Обнорского, В.В. Виноградова и В.М. Жирмунского. Двое из перечисленных в момент создания книги были живы, еще трое – умерли в начале 60-х. Можно сказать, что В.Я. Лоя по «горячим следам» писал свою историю. Но, как уже было сказано, это была история в лицах. Вот как выглядел фрагмент книги, посвященный В.М. Жирмунскому:
«В.М. Жирмунский. Виктор Максимович Жирмунский (род. 1891) – выдающийся советский филолог-германист. В 20-х гг. он выпустил интересные исследования по поэтике и разработал очень обстоятельный труд о „Фаусте“ Гете. В дальнейшем Жирмунский больше работает как языковед-германист, обращая значительное внимание и на немецкий фольклор. Из многочисленных трудов Жирмунского сами главными являются „История немецкого языка“ и „Немецкая диалектология“» [108, с. 257 – 258].
Объяснение выбору такого жанра в советской исторической литературе по языкознанию можно «вычитать» из работы И.Е. Аничкова «Очерк советского языкознания» 1973 года:
«В советском языкознании положение в буквальном смысле невероятно неблагополучное. Если описать его, не сказав предварительно о причинах такого неблагополучия, слушатель или читатель не поверит сообщаемому, заподозрит значительные преувеличения и неточности. Подготовить читателя к тому, чтобы он поверил сообщаемым ему невероятным, хотя и достоверным, фактам, можно только предварительно познакомив его с причинами создавшегося положения. Эти причины начали действовать в ранние годы Советской власти, даже еще в дореволюционное время. Изложение их неизбежно должно принять форму краткого очерка советского языкознания. Пятидесятилетие существование советского языкознания удобно рассматривать по периодам и лицам, каждое из которых одно за другим в тот или иной период играло в нем главную роль. Таких лиц и, соответственно, периодов было четыре: Н.Я. Марр, И.И. Мещанинов, В.В. Виноградов и В.М. Жирмунский».
