«Виктор Максимович Жирмунский (1891 – 1971) имел секрет и представляет проблему. Секрет его состоял в следующем: будучи по национальности евреем, он в ранней молодости, еще в дореволюционные годы, стал православным по убеждениям и до самой смерти оставался в какой-то мере православным, что не мешало ему с самого октября всегда быть по отношению к Советской власти вполне лояльным. Проблема, которую он представляет, такая: был ли он литературоведом или языковедом или как тем, так и другим? Эта проблема решается следующим, непредвиденным образом: он был крупным литературоведом, на определенном этапе своего научного поприща поставившим перед собой цель переключиться на языкознание, но, хотя и достигшим этой цели видимым образом, по существу потерпевшим тут неудачу и грамотным языковедом не ставшим. Избранная им литературоведческая тема и его обращение в православие были взаимосвязаны. Он специализировался по теме „немецкий романтизм“, который он трактовал широко и глубоко, с охватом его религиозного характера, его влияния на русское славянофильство в широком смысле, включающее Тютчева и Достоевского, воспринимавшееся им (не строго правильно) как наш русский романтизм, и на более поздний русский символизм, вершиной которого он справедливо признавал Александра Блока <…> Главная лингвистическая работа его – „Учебник истории немецкого языка“ – страдает очень существенными недостатками. Лже-лингвист И.И. Мещанинов написал на нее положительную рецензию. Другая лингвистическая работа, точнее, серия работ его, посвященная описанию имевших распространение на территории Советского Союза диалектов немецкого языка, по отзывам компетентных специалистов, составлена небрежно, неоригинальная и не является надежным источником по немецкой диалектологии. Хотя В.М. Жирмунскому и удалось видимым образом достигнуть поставленных им перед собой целей, он в лингвистике не только не сумел послужить науке и принести общественную пользу, но невольно принес прямой и большой вред, впав в дурной историзм и способствовал насаждению у нас пассивного и неэффективного грамматико-переводного метода преподавания иностранных языков <…>

Виктор Владимирович Виноградов (1895 – 1969), в 1951 году стал преемником И.И. Мещанинова на постах директора Института языка и мышления им. Н.Я. Марра, переименованного в Институт языкознания, и академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР. На первом из этих постов он оставался до 1957 г., на втором – до 1963 г. Он был русистом, историком русского литературного языка. Его работы в этой области – из них основная „Очерки по истории русского литературного языка XVI – XIX вв.“ (1934 г.), – получили положительную с оговорками оценку компетентных специалистов. Но он выступил неудачно в ролях открывателя новых частей (и, по его терминологии, „частиц“) речи русского языка – „категории состояния“, „модальных слов“, „частиц в узком смысле“ и „связок“ – и основателя „русской фразеологии“. В.В. Виноградов был деятелем науки трудоспособным, одаренным воображением и умом восприимчивым, но не по-настоящему проницательным. Творческой, или подлинно научной, инициативой он обладал не в большей мере, чем Н.Я. Марр. До выступления Сталина против Марра он, хотя и не выдавал себя за марриста, объявлял Марра замечательным лингвистом и обильно ссылался не только на Марра и на Мещанинова, но также на С.Д. Кацнельсона и на Р.А. Будагова. После 1950 г. он очень быстро нашел общий язык с „покаявшимися“ бывшими крайними марристами и выступал в печати в соавторстве с Р.А. Будаговым и с В.Н. Ярцевой. Его сближала с бывшими марристами, в частности, общая вражда к идиоматике. Идиоматика была несовместима с предложенной им „фразеологией“, представлявшей вариант раздела науки о языке, условно намеченного под этим названием швейцарским лингвистом Шарлем Балли <…> Будучи с 1951 г. до своей смерти (в 1969 г.) главным редактором журнала „Вопросы языкознания“, В.В. Виноградов позаботился о том, чтобы из ряда статей, предложенных в журнал автором этих строк, ни одна не была в нем напечатана <…> Единственным принципиально важным, хотя и не отрадным, событием, происшедшим в последнее десятилетие в жизни В.В. Виноградова, затронувшим советское языкознание в целом, была состоявшаяся в 1960 г. всецело ошибочная полная реабилитация как ученого-лингвиста И.И. Мещанинова. Вспоминая об этом событии, надо заметить, что активную роль сыграли не В.В. Виноградов, а В.М. Жирмунский и В.А. Аврорин, совместно выступившие как редакторы напечатанного к 75-летию И.И. Мещанинова под заглавием „Вопросы грамматики“ сборника статей и как авторы вступительной статьи к этому сборнику» [12, с. 420 – 435].

«Мой вурдалак. О М. Эпштейне с комментариями. Комментарий 1 (23.7.94.): Эпштейн Михаил Наумович – молодой и талантливый литературовед и культуролог. В 70-е годы пасся в моих рукописях: все нахваливал и просил еще дать почитать и… ксерокопировал. А потом глядь – по всем моим темам пошел печататься: и о национальном в культуре, и перекресток между гуманитарностью и естествознанием, и жанр „жизнемыслей“ („Дневник отца“ издал за границей). И все-то у него в товарной форме и проходимо в печать, а у меня – расхристанно и в себя, в отчаянии печататься. Так и чую: вот мой Эдип, призванный отменить меня в культуре. К 1991 году уже три года в США, и сейчас там совсем укрепился.

Комментарий 2 (24.2.98.): Теперь благодушнее думаю об Эпштейне. „У Бога обителей много“, всем есть место в Духе, не тесно там. Да и у меня стали книги выходить, так что след и от меня останется. Ну и – постарел я, ослабла и гневливость… Однако „строк постыдных не смываю“ (как Толстой ошибся, цитируя последний стих пушкинского „Воспоминания“).

Основная запись (28.IX.91.): Ну, смерть моя! Эпштейн снова впился! Вчера часов в семь вечера звонок – и сладенький такой голосок: – Георгий Дмитриевич? Это Миша Эпштейн… Это Юз дал ему мой телефон: хочет, чтобы тот устроил мне приглашение в его университет – в Атланту, на Юге, с лекцией выступить. И вот начал этот меня расспрашивать – обкладывать, как волка флажками-вопросами, разузнавать: печатаю ли я и что, и почему не идет? А „Русский Эрос“? А „Зимой с Декартом“?

– Да нет, – говорю. – Большие вещи сейчас не идут.

А когда узнал, что вышла „Русская Дума“, – прямо как взвился в течке-охоте:

– Ой! Не могли ли бы Вы прислать по почте? Я Вам оплачу. Это поможет и приглашению – убедить коллег… А я как раз готовлю курс по русской философии…

– Высосет, блядина! Знает, у кого насосаться идей и образов. И не сошлется… Так и чувствовал, что прицельно расспрашивает: разузнает мои силы и когда я концы отдам. Очень доволен был, когда я меланхолически сболтнул, что мое акме уж позади.

– А когда Ваше акме было?

– Лет в 35 – 50.

Облизывается: он как раз в такой возраст входит.

– А выходит ли у Вас что-нибудь по-английски?

– Да нет, меня трудно переводить – Вы знаете…

И доволен: у него-то все тут идет, на мази. Сидит на компьютере, шпарит эссе за эссе – и печатает свои миниатюрки, по мерке рынка и по потребе мозгов нынешних.

Потом не мог заснуть; а проснувшись в ночи, первое вонзание сознания снова – „Эпштейн!“, – и пришлось читать, чтоб заснуть. И то не мог. Так что подрочить еще пришлось – на девку из „Плейбоя“, что Юз мне будто для этого дела подкинул. Хотя не мой жанр – нынешние поджарые лианы. Правда, с пышными грудями – такое ныне в моде сочетание у фрукта-плода женского…

Понимаю, как вурдалак-упырь присасывается и сосет кровь – и вся жизнь из тебя выходит. Так и этот – нетопырь.

Ишь, торопится по почте мою книгу получить: мол, поможет объяснить там, что меня пригласить должно… – хотя тут же сказал, что приглашение делается долго: месяцы, а то и год-два…

Ой, противно! Зараза вошла – и нужно мне это: еще на него тут тратить силы ума и слова, и чувства души?

Юз позвонил – ему выпалил эту свою отраву. Зовет на рынок проехаться через час. Хорошо. Я как раз Эпштейна пропишу.

Ты жизнемыслями сокращаешь себе жизнь – вдвое: мало того, что вчера час с этим хитрым дело имел, – так еще и сегодня на него час потратишь, записывая!..

Верно. Но и освобожусь так – Бог поможет. Гигиена души – очищение через писание.

Пришлось мне говорить ласково и вежливо. Поздравлял его с тем, что так вовремя ускользнул из нашего русского поля: уже два года на Западе, в Америке, с семьей, хотя и там, в Москве, квартиру все сохраняет: как бы на работе тут бессрочной. И поздравлять его с тем, что так удачно: тема русско-американских сравнений сейчас на гребне интереса – и ему тут все карты в руки.

– Да, – довольно подтвердил он.

И думаю: бедная, униженная, оплеванная Россия – теперь предмет для упражнений культурологических, очень уместных и доходных, для вот самозванцев русских – евреев-эмигрантов из России. Они ж тут проходят как русские и знатоки России» [52, с. 328 – 329].