И тут появляется наш рецензент и смеет, мягко выражаясь, «грубо» удивляться, видите ли, тому, «почему авторы сборника так отрицательно (!!) относятся к биению пульса советской поэзии, советской прозы, почему их манит запах далекого прошлого» и т.д. (см. его «Общее заключение» – этот беспардонный по воинствующему антиисторизму и «образцовый» по бездоказательности и невежеству коктейль из передержек и самоуверенной позы ильфо-петровского строчкопыта). Что же, наш «вероучитель» никогда не слыхал, ничего не читал о марксистско-ленинских взглядах на соотношение логического и исторического, всерьез желает оторвать синхронию от диахронии, в самом деле не понимает, что Маяковский не может ни «отменить», ни «заменить» Пушкина, Хлебников, Д. Бедный и Твардовский – Некрасова, Федин или Бондарев – А. Белого или Вс. Иванова, Межиров – Блока, Евтушенко – Есенина, Софронов – Прокофьева, что, скажем, Цветаева может оказаться по языку и для языковеда в чем-то более актуальной, чем Н. Матвеева, Р. Рождественский или О. Шестинский, и т.д., и т.п.? <…>

Мысль же о том, что «прошлое» – это «вершина того, к чему надо стремиться деятелям филологии в наши дни» (придумано и подчеркнуто рецензентом), рождена не содержанием сборника, не его целями и задачами и не какой-то отдельной вырванной или неудачной его строкой, а лишь горячечным и лживым воображением замшелого сектанта-рапповца, наглядно демонстрирующего (вспомним Маркса), как «мертвый хватает живого». Ср. в этой связи и ленинские положения, приведенные в предисловии к сборнику «Структурализм: „за“ и „против“» (М., 1975).

Вот приемы рецензента (перечислю несколько примеров, но я проверил все его утверждения до одного – картина беспросветная):

– «что это за „именной стиль“?» (с. 3) – между тем в статье недвусмысленно объяснено, что это такое;

– Н.А. Кожевниковой «идеи А. Белого превозносятся» (с. 4). – Какие идеи? Антропософия? Глоссолалия? Скифство? Да нет! Упомянуты конкретные и важные филологические идеи. Сам рецензент вовсе не пытается их опровергнуть: серьезных идей у Белого, видимо, и быть не может. (В общем, простите, отец дьякон, что я подумал, что у Вас в голове идеи. Чехов, Чехов – тоже «современник» нашего рецензента) <…>.

Следует особо подчеркнуть, что рецензент не различает задач литературоведческого и лингвистического анализа. На обороте титульного листа сборника он умудрился вычитать глобальную цель теоретического осмысления творчества советских поэтов (первая фраза отзыва). Между тем задачи сборника куда более строгие и определенные. Можно надеяться, что литературоведы извлекут из его содержания кое-что поучительное, но неправомерен взгляд на лингвистическую поэтику как на служанку литературоведения. Ее объект – язык, и, во всяком случае, пока она вынуждена решать собственно лингвистические задачи (ср. работы В.В. Виноградова и споры вокруг «стилистик») <…>.

В свое время, при подготовке статьи «Речь художественная» для БСЭ, инерция подобного смешения задач, характерная для ряда литературоведов, была по заслугам отвергнута как дезориентирующая читателей, искажающая положение дел в филологии. Замечу, во избежание недоразумений, что есть литературоведы, которые отлично понимают как необходимые связи между лингвистикой и литературоведением, так и неимоверный вред поучающего высокомерия второго по отношению к первой (как, разумеется, и наоборот). Например, такой филолог, как М.Л. Гаспаров, был бы, конечно, самым требовательным и «опасным» для авторов, но и самым желанным критиком, понимающим рецензентом сборника. С другой стороны, было бы совсем не просто «подсказать» издательству имя удовлетворяющего всем требованиям науки и «Науки» рецензента из числа лингвистов.

Вот примеры рецензентского высокомерия (если они еще нужны), «надменные конгломераты воинственных полуидей» (А. Межиров):

– Почему О.В. Шульская не вправе принять и точку зрения Белого на символ, поскольку учтены, конечно, и позднейшие точки зрения, о чем рецензент опять-таки нечестно умалчивает – с. 6? Если у рецензента есть своя концепция символа, зачем ее скрывать?

– Одной хлесткой фельдфебельской фразой рецензент разделывается сразу с тремя «мелкими» (!) статьями (там же). Так мог написать и поступить только не просто недоучка, но и вельможа, не по рождению, как Комаровский, Игнатьев или А.Н. Толстой, а по духу, презренный, в глазах Ленина, комчван.

– Фраза о статье Ю.А. Сорокина (там же) – тоже своего рода шедевр. В каком «ином плане» следует лингвисту заниматься китайской поэзией? Хотелось бы знать. Оказывается также, что «рассуждения о том, как переводить китайскую поэзию, – это сфера переводческой практики». А мы-то, глупые, думали, что существуют и лингво-поэтические проблемы теории перевода…

Хватит! Я не выписываю заключительной фразы энгельсовского «Анти-Дюринга» о маниа грандиоза, чтобы дать рецензенту лишнюю возможность самому приобщиться к наследию классиков марксизма-ленинизма, в его глазах, очевидно, уже «ученых прошлого» (с. 1). Мой упрек Вам, тов. Чугунов, сводится только к тому, что Вы, полагаю, без проверки, сопроводили своим письмом на бланке издательства «Наука» в Институт русского языка АН СССР такой отзыв – продукт современного Дюринга от дубинки и кастета. В полемике с ним, в этом беспримерном случае кем-то расчисленного и нацеленного «стихийного бедствия», невозможно было прибегать к языку дипломатии; церемониться с бесцеремонным хулиганом и невеждой – значило бы лишать себя права на минимум необходимой обороны; не я был зачинщиком; не честь мундира (сборник по-прежнему открыт для конструктивной критики), а честь советского ученого заставляет ставить все точки над и.

Аноним раскрыт. Его фамилия – Небаба, бывший музыкальный критик, приятель М.С. Паниковского. Как писали классики актуального «прошлого», интересно было бы встретиться с этим гражданином перед лицом закона (или иной инстанции). Тем временем, мне кажется, давно пора приступать к нормальной издательской работе с текстом сборника.

Готовый предать этот инцидент «грызущей критике мышей», понимающий Ваши, тов. Чугунов, многотрудные обязанности и ожидающий Ваших распоряжений, с уважением к Вам, но не к рецензенту 4 – 7 ноября 1977 г. В.П. Григорьев, отв. редактор сб. «Проблемы лингвистической поэтики», зав. сектором структурных методов изучения языка и лингвистической поэтики Института русского языка АН СССР.

Передо мной на столе лежит Личное дело № 684 с надписью в левом углу папки «Кузнецова Эра Васильевна. 880428». Т.е. Дело закрыто 28 апреля 1988 г. Листаю документы, подшитые к Делу: в Листке по учету кадров в графе «Выполняемая работа с начала трудовой деятельности» всего 7 записей, и все они касаются или учебы, или работы в Высшей школе. Удивительное постоянство – ни одной побочной работы, даже совместительства не было! Разве что приказом № 501 от 4 июля 1984 года Э.В. Кузнецова назначается временно исполняющей обязанности декана филологического факультета (с 9 июля по 4 августа 1984 г.). А вот п. 10 приказа № 370 от 9 сентября 1974 г., где говорится о назначении доцента кафедры русского языка и общего языкознания Э.В. Кузнецовой заведующей кафедрой современного русского языка на общественных началах. День рождения кафедры современного русского языка.

Узкая полоска бумаги – тот самый роковой приказ о переносе срока переизбрания Э.В. Кузнецовой на должность заведующего кафедры современного русского языка: приказ № 827 от 1. 10. 86 (п. 5). Срок переизбрания перенесен на декабрь 1986 г. Именно в декабре 1986 г. Эра Васильевна и потеряла кафедру, которой она была и основателем и организатором и которой руководила более 12 лет. Я не был свидетелем тех событий – находился в долгосрочной загранкомандировке, но документы говорят тоже немалое: почему в октябре Э.В. Кузнецова могла быть переизбрана на должность заведующего кафедрой, а в декабре вдруг теряет свое детище, свою судьбу, свою любовь? Почему в октябре члены кафедры были согласны на ее руководство (см. отчет), а чуть позже вдруг избирают на эту должность другого, может быть, не менее достойного, но сидящего на чемоданах – уезжающего в долгосрочную командировку за границу?