— Я итак твой…

Я сжала член посильнее, и в голову ударили картины наших ночей: как брал он меня своей плотью, как сама я исходилась от жадности до его тела, что насытиться не могла… то удовольствие, что тогда испытывалось, в виски дало, словно наяву всё только случилось. Как после вина в жар меня бросило, а он, будто почувствовал, перекатился, надо мной навис.

— Ведьма моя, — поцелуй до дна. Как если бы кончился воздух в Ондолии, окромя того, что в его устах.

А пока пил он меня, руки уже груди мнут, да подол задирают. Когда тронул лоно, я содрогнулась, казалось, ещё миг и лопнет мир, на мелкие куски разлетится. Но губы уже лицо целуют, а пальцы его водят и растирают, лишь метаться по подушке могу, не в силах ни снести, ни оборвать.

Притянула своего короля за вихры к груди, силой заставляя… он понял.

Чуть ли не с урчанием тыкается носом, губами в мягкие шары, лишь соски обходя…

Открыла веки, и тут же первый луч солнца поймала глазами в его волосах. Запустила пальцы, массируя кожу — повелитель мой чуть не зарычал, от грудей оторвавшись, глаза, что стеклянные. Снова впилась в уста, пользуясь его состоянием и повалила на перину, сама же поверх уселась.

— Эля… нельзя же нам пока…

Отвечать не стала, но и глаз не отпустила, лишь члена коснулась, не разрывая взглядов.

Медленно спускаться начала, приглядываясь, примеряясь. А он понял, то ясно стало по тому, как пальцы его сжали мои бёдра, да я выскользнула и не тянучи дольше коснулась губами его естества. Сперва коротко, как играясь, а после дольше. Лизнула языком головку, наслаждаясь музыкой — его выдохом сквозь зубы, сжала губами и вобрала в себя так много, как смогла.

Шипение и едва слышная брань, а крепкие руки вцепились в волосы, не больно, но намертво. Так, что не выбраться… я и не думала. Подчинилась его воле со всем пылом, на кой только способна, стала вбирать его в себя, ловя судороги и сама вся дрожа.

Его, мужской запах опьяняет и чем больше ласкаю, тем больше сама дурею. Всё смешалось, где его удовольствие, где моё — ничего не ясно, одним целым всё стало. Когда с пульсацией пряное семя мне в горло полилось, лишь испив всё до капли, я дала ему себя наверх потянуть.

И снова его язык во мне, а разум всё не яснеет, тело млеет, словно моя разрядка то была, не его.

Пальцы Файлирса ласково и бережно на моём лоне, а он следит, глаза ястребиные бдят за лицом, слух отмеряет дыхание.

И когда он нашёл ту точку, лишь надавил на неё, чуть поглаживая, как разлетелась я на мелкие куски, не в силах ни руки сцепить, но дрожь в ногах унять.

Во все дома первым входил Тулупчик…

Минуло четыре месяца, как чума пирует в мире. Никого не пощадила, ни бедняка, ни знатного. Только каким-то чудом ни я, ни Файлирс ни разу не заболели. А вот людей своих выхаживали, некоторых и не по разу…

Ко всему тварь человеческая привыкает, к выживанию тоже.

Сегодняшний дом я заприметила ещё вчера: дверь заколочена наглухо, а вот еда и вода у дырки в двери ещё не успели окочуриться. Значит, кто-то совсем недавно принёс снедь для людей, умирающих внутри.

Файрилс лютовал. Ругался почём свет, обманщицей и ведьмой меня называл. Припоминал, что согласился на мою помощь келчанам лишь однажды, а я вокруг носа ястребиного его обвела и токмо и пропадаю в городе. Я и сама понимаю, что вчера крепко выложилась в том, другом доме, и мне бы несколько дней продыху, но здесь, за наглухо заколоченной дверью ещё могут быть живые, и завтра уже поздно станется. Корзина со съестным так и стоит нетронутая. Тяжёлые времена настали для люда: за минувшие сутки никто даже не позарился на хлеб под холстиной.

“Нету тут никого из живых, зря спешили”, — отозвался крыс у меня в голове.

“Мёртвые?”

“Кажется, женщина. Одна, и… коли не упустил никого, девять детей”.

Девять детей… Мать-Земля.

— Ну что там? — заворчал король мой, потеряв терпение.

— Зря спешили… ломай.

Дальше — привычное. Раз некого спасать, остаётся изучать.

Правитель сам снял доски, потом волна ледяного ветра от меня. Файлирс уже подогнал подводу, и сила сама пошла искать то, что осталось здесь от людей. Пока скелеты человечьи по воздуху скользили на телегу, подгоняемые моей силой, король уже вестник написал. Сейчас должен подойти отряд. Нужно успеть закончить колдовство без свидетелей.

— Куда их? — обдав нас смрадом из выпитого спирта и чеснока на закусь, спросил один из дежурных.

Глядел он при том привычно на короля. Меня тут, будто и вовсе нет.

Файлирс молчит, взял в свою мою руку, сжимая в кулаке, дабы согреть.

— Хороним?

— Всех, окромя младшого. Его во дворец, — сколько ни вскрываем чумных, ничего найти не удаётся. Ночи напролёт режем и препарируем, сравниваем и сличаем. Но ни одной зацепки… — прошлого мальца уже всего разглядели. Новое тело надобно…

Стражнику, видать, плохо сделалось от вчера выпитого, что он подавил рвотный порыв, да лицом посерел.

— Что стоишь? — рявкнул Файлирс на пропоицу. — Не слыхал, что леди сказала? Всех вези через Дэннстингские ворота за городскую стену, там нынче новую полосу для тел распахали. А младшого у заднего входа во дворец оставь.

— Што ж это делается… где бог, где бес… прямо в королевском доме дела богопротивные… — вжав голову в меховой стоячий ворот забубнил дежурный…

Файлирс уже в доме был, потому, слава Земле-Матери не услыхал таких речей.

— Ну что здесь? — вошла следом, переплела пальцы с его.

— Снова ничего. Болезнь ушла?

Я собрала силу, прислушалась.

— Нынче нет чумы в этом доме…

— Пойдём.

И вновь привычное — белой краской по косяку, как всем живым известная метка, что этот дом пуст и безопасен.

Следующие четыре дома были так же мертвы, как и тот, первый сегодняшний, а вот в следующем нам повезло — мужчина и женщина, совсем молодые. И если мужчина ещё попытался приподняться, он лежал на полу, у входа, дабы если явятся лиходеи за наживой, то последний вздох испустить, чтобы им помешать, потому как на лавке лежала высохшая ледяная женщина. Она даже не шелохнулась, не приподняла век. Только маленький ребёнок, что не выпустил изо рта материнской груди, едва завозился от холода с улицы.

— Потерпи, маленький, сейчас станет очень холодно… — проговорила, скидывая шубу и призывая силу…

Девять часов ушло на их лечение, опосля ещё подвоз провианта и запись в регистр. Теперь доктор будет наведываться, чтобы следить, как правила блюдут выжившие.

Лекарь б ещё найти, да токмо где…

— Я вот всё думаю, — усадил меня и сам рядом уселся Файлирс. По городу мы нынче ездим только в открытых подводах, — скоро ль мы хоть одного знатного найдём, кто город не бросил, да людей…

И тоски столько провыло в тихих словах, что я, вопреки его наказам, сама взяла его руку в свою. Пусть говорят, хотя думаю, что людям нынче не до досужих разговоров, кто с кем ложе делит.

— Не гневись. То не страшно, что люди бегут. Жизнь, она ведь всегда дорога. А бедняки остались, от того, что бежать незачто.

— Хотел бы я, — словно выдавливать ему это пришлось: — тоже так сбежать. Просто оставить всё, бросить и сбежать с тобой, да с детьми. Туда, где не знает меня никто, да простым человеком свой век дожить…

Сердце сжалось от того, что одна у нас с ним мечта. Одна на двоих, но какая… невыполнимая.

— Через год такой жизни проклянёшь и меня и детей, что бросил всё, страну свою оставил на чужих людей, предков дом. Устал ты просто. Чума не будет вечно. Она кончится, а в твоей ненависти я жить ни дня не смогу. Лучше уж в такой редкой, да у другой украденной, но любви.

Он ничего не ответил. По всему ясно: услыхал да понял.

В молчании мёртвого города мы доехали до дворца. Гул ещё злого, но уже весеннего ветра по пустынным узким улочкам, этот гул проводил нас до самого дворца.

Подвоза остановилась в тот миг, когда забил колокол.