Аня сегодня на 1 неделю уехала в Уссурийск — на 1-ю часть своей практики. Потом у нее 1 месяц перерыва и продолжение практики на Камчатке. Андрей хочет, чтобы этот месяц она пробыла там, в экспедиции вулканологов. <…>

У меня заканчивается очередной ремонт — я сменила линолеум во всей квартире — и венцом всего с завтрашнего дня начнется установка книжного шкафа в передней. Уж тогда-то у меня книжкам заживется хорошо!

Анна Алексеевна! У меня к Вам вот какая просьба: здесь невозможно достать черенки роз для посадки в грунт. <…> Пожалуйста, попросите в Вашей теплице 2–3 черенка и пошлите их с Андреем. <…> Андрей должен прилететь в Москву на неделю числа 18 июня. А когда я увижу Вас — неизвестно, так как до осени не поеду, а осенью посмотрим, может быть, прилечу с Андреем на какую-нибудь сессию. <…>

Агат пойдет сейчас бросать в почтовый ящик Ваше письмо. Он сломал коготь на передней лапке и поэтому в плохом настроении. Женя».

«Как мы жили? Да замечательно жили. Я училась в университете, Надя в школу ходила, — рассказывает Анна Андреевна Капица. — Город необычный: весь вверх-вниз по холмам. Застроенный вполне приличными девятиэтажками — даже не пятиэтажками. Были там и старинные дома с завитушками, вот как владивостокский ГУМ на Ленинской, бывший „Кунст и Альберс“, и деревянные двухэтажные бараки, но они погоды не делали. И зимой там было не как у нас — зима наступила, и все. Вместо этого бесконечная оттепель, все горки покрываются льдом, и уж как ты на них заберешься — это твоя удача.

Зато летом можно было плавать в море минут сорок — и тебе холодно не становится. А то и полтора часа. Меня спрашивали: „У тебя что, купальник на меху? Как можешь так долго?“ А мне было так хорошо, что я могла до бесконечности плавать в этой воде. Или зимой на коньках — минус десять, это разве холодно? Это им холодно, но не нам! У них минус пять уже считалось холодно».

«Наша семья переехала в дом 34 на Колхозной улице в 1970 году. В девятиэтажку, как сейчас говорят, „брежневку“, — вспоминал Михаил Альбертович Масленников, кинорежиссер и сценарист, член Союза кинематографистов России, автор и режиссер документального фильма „Космос. Дорога в третье тысячелетие“ и еще свыше тридцати документальных, научно-популярных и игровых фильмов, лауреат международных фестивалей. — Я был в классе шестом, когда познакомился с Надей. А она училась в нашей школе на класс младше меня. Капицы жили на девятом этаже, мы — на первом. И, как школьники, мы, естественно, захаживали друг к другу, но для меня это была масса открытий! Несмотря на то, что квартиру дали моему папе, который тоже считался номенклатурой — был главным режиссером телевидения Владивостока и основателем „Дальтелефильма“ — такой, как у них, я тогда еще не видал! Для них две квартиры объединили в одну, и получилась пятикомнатная на половину лестничной площадки.

У нас с Надей была еще одна подружка — она в другой школе училась, Зина. И мы втроем во дворе встречались, катались на моем велосипеде. А в отсутствие родителей Надя мне по квартире экскурсии устраивала.

Там был кабинет. У кого-то из писателей-фантастов есть фраза — может быть, у Стругацких: „Если бы меня тогда спросили, как выглядит рай, то я бы примерно таким его себе и представлял“. В кабинете был миниатюрный токарный станок величиной со швейную машинку — у меня от восторга аж в глазах помутилось! На нем можно было вытачивать колесики для игрушечных автомобильчиков! Ну, а Надин папа, наверное, линзы какие-то делал. Не знаю. Может быть, это был чей-то подарок. А еще стояла деревянная шкатулка с приделанной к крышке золотой игрушечной старинной машинкой. Вот такие диковинные вещи были в том кабинете! И, конечно, бездна книг. Огромные альбомы, атласы.

Уютный дом, большие кресла — они были большие люди, поэтому все большое! В прихожей под вешалкой тапочки стояли — дальше идут только чемоданы. В ванной, помню, меня удивили вделанные в кафель большие кафельные крюки, как бы „растущие“ прямо из стены. Когда через десять лет я побывал у них дома в Москве, удивился — абсолютно такая же квартира! Только последовательность комнат чуть другая. И во Владивостоке их было пять, а в Москве, по-моему, — четыре. Получается, Евгения Александровна сделала во Владивостоке Андрею Петровичу копию их московской университетской квартиры.

Окна его кабинета выходили на Золотой Рог через баскетбольную площадку, где мы играли в футбол. На той стороне был виден причал для „научников“ — научно-исследовательские суда стояли. А вблизи — куча антенн и военные корабли.

У меня есть рассказ, который начинается: „Желтый с зеленым вагончик фуникулера, с косыми параллелограмчиками стекол движется неспешно. Кругом туман, и над домом торчит флюгер старой кирхи“. В кирхе был военный музей. Около нее пушки стояли, и мы по ним лазили. Вот такая панорама из их окон была видна. Выбор Андрея Петровича насчет жилья был, конечно, прекрасный в этом смысле.

А еще у них был дивный пудель, звали его Агат. Черный, как смоль, приветливый, шебутной такой, веселый. Он ничего не ел сам. Его кормили с ложечки. Вплоть до того — кашку специальную Евгения Александровна ему варила и из ложечки в пасть ему — раз! Он только рот открывает — она ему туда. Я говорю: „Так не кормите его — он сам поест“. — „Нет, он не поест… он умрет…“ Была большая печаль в доме, когда он все-таки почил в Бозе, Евгения Александровна его очень любила. И Андрей Петрович, наверное, любил — пудель, бывало, сидел у него на коленях.

Надины родители были удивительно деликатными людьми. Никогда не вмешивались в наши игры. А Евгения Александровна всегда приносила нам какое-нибудь угощение. Время мы обычно проводили у них в гостиной. Слушали музыку, у них был невероятный приемник „Сони“ с пятнадцатью, наверное, диапазонами, только короткими — он ловил вокруг всего земного шара! Все, чего хочешь! Именно у них я впервые услышал весь тогдашний модный репертуар: „Пинк Флойд“, „Лед Зеппелин“, „Квин“.

Приходя в дом, Андрей Петрович всегда здоровался с нами, молодежью. И тогда Надя тихонько говорила: „Миша, папе пора отдыхать. Вам нужно уходить“, или: „Папе надо работать — все, ребят, сворачиваемся!“ У них в доме был настоящий культ папы. И его отсутствие было главным условием моих визитов в их дом.

В квартире 51 на девятом этаже были невиданные для нас, владивостокских мальчишек и девчонок, „правила игры“: „Мишка, папе нужно работать, вали домой!“

Но если я случайно заставал Андрея Петровича дома, он был приветлив всегда: „Миша, как учеба?“, „Не надо ли чего?“ Но мне не надо было в чем-то помогать, я хорошо учился и сам.

Андрей Петрович был совершенно не строгим. Я ни разу не слышал, чтобы он повышал голос. И выражений восторга у него не видел тоже. Он был очень сдержанным.

При этом всех нас, шпану мелкую, друзей и подруг своих дочек, знал по именам. Встретив тебя, он некоторое время молчал, а потом говорил через паузу: „Здравствуй, э-э-э, Миша“, „Здравствуй, э-э-э, Марина!“

Если я случайно приходил к ним домой во время их обеда, меня сразу же сажали за стол. Обязательно! Отказаться было нельзя — такому откажи! „Миша, садись!“ — он всегда был со мной на „ты“.

Как-то раз захожу к Капицам, а там обед с неизвестными мне, наверное очень важными, гостями по полной программе: с супницей на столе, серебряными приборами, и не отвертеться. „Садись к столу!“ — и я лихорадочно думаю, в какой руке джентльмен должен держать вилку, если в левой он уже держит котлету? А Евгения Александровна: „Миша, тебе бифштекс с кровью или без?“ Когда собирались гости, ели и пили в том доме много. И хотя спрашивали про один, в тарелку тебе все равно накладывали два бифштекса.

Моя бабушка в Наде души не чаяла: „Миша-а-а, ка-а-кая девушка! Ты посмотри!“ Ее, наверное, больше интересовала моя будущая партия. А я к Наде относился ровно, но с большой симпатией. Опять же школьные вечера — мы, наверное, года четыре с ней вместе проучились!»