А я пошел к жене: „Понимаешь, Вер, такая ситуация“. А она родилась в подмосковном селе. Крестьянская линия. Ну и у меня крестьянская линия. У меня отец и мать из крестьян. Вот. Может быть, мы иначе все делаем. Пришел, и она говорит: „Ну куда же, Юра, мы с тобой поедем? Тут же родимые кости в земле лежат. Если мы уедем во Владивосток, тебя уже больше никогда в Москву не переведут“. И я ей ответил: „Знаешь, Верася, я тогда все сказал правильно и буду на этом стоять“. А она мне: „Если надо, я за тобой на край света поеду“. Что же может быть лучше? У меня была отличная жена, фронтовичка, с таким же тяжелым детством, как и у меня. Моя теща во мне просто души не чаяла. Такая русская простая подмосковная крестьянская среда. Ну и, значит, хожу гордый: вон я какой, от члена-корреспондента отказался!
А через три или четыре дня звонит мне Андрюшка: „Юрк, ты знаешь, мне позвонили из Академии наук“. Я спрашиваю: „И чего?“ — „Предложили дать мне члена-корреспондента, если я поеду во Владивосток“. — „И что ты сказал?“ — „Ну, я вот сказал, что ‘да’! Я пошел к Петру Леонидовичу, а он: ‘Да, да, надо в академической среде баллы набирать’“.
А я ему сообщил, что мне тоже звонили, но я принципиально против. Если я приезжаю куда-то чтобы стать кем-то, то мне нужно точно сказать, какое дело я буду там делать. А вдруг я не справлюсь? А если я не смогу? У меня к этому времени уже был почти 15-летний стаж партийной работы, и я в Центральном и Московском городском комитете лично всех знал. И они меня знали все. Если я был членом Военной комиссии Центрального комитета КПСС — то это чего-то значит?
Это потом я догадался, что таким оригинальным способом меня хотели из МГУ убрать.
А когда Андрей Петрович получил аналогичное предложение, я ему сказал: „Андрюш, ты и твоя семья — это не я и моя семья. Я почти уверен, что если что-нибудь на Дальнем Востоке с тобой плохое случится, что-нибудь тяжелое такое произойдет, то Петр Леонидович просто, как член Президиума Академии наук, он что, позволит тебя там совсем загнобить? Да он обратно в Москву тебя вернет, и все!“ Тогда Андрей спросил: „Так что, ты мне советуешь?“ Я говорю: „Ну конечно! Вот есть общество, а есть семья. Семья, конечно, ближе. Но если от общества ты получаешь поддержку, тебе аплодируют, говорят да-да, надо вместе делать вот это… у меня лично на душе всегда от этого становится спокойно“. А он: „Знаешь, Юрк, я хочу сделать тогда так. Если я туда поеду, я уже и с папой поговорил, чтобы тебя пригласили для выполнения научно-исследовательской работы на Дальний Восток от того института, который я буду там возглавлять“.
А у меня в это время была экспедиция в Забайкалье — 150 человек. Я искал там полезные ископаемые, строил дороги, проводил первые изыскания и писал заключения, что будет, что не будет. А одновременно-то я был еще профессором! А одновременно я был партийным работником, таким, на которого навешивали одно дело, другое, и попробуй не сделать! Тогда ты тут же вычеркиваешься! Ну, а Андрей мне говорит: „Поехали, Юрк! Ты ж Дальнего Востока не знаешь“, — это он мне говорит. А он как будто его в это время знал! Разве можно мне было оставить Забайкальскую экспедицию: 7 партий, в каждой по 15–20 человек? И надо было выбивать деньги, машины, горючее, и самолеты еще летали над нами — „аэровизуалка“ была, мы все это делали…
И Андрея бросить мне тоже было нельзя! Какое имя для меня тогда была Академия! Я думал, там одни гении. А потом узнал, что надо сперва стать директором института, и тогда тебе дадут академика. И мне так предложили. Поезжай, будешь тащить на себе Дальневосточный филиал, а дадут тебе авансом только членкора.
Однако в это самое время Андрей Петрович поговорил с отцом. Что вот на факультете есть такой великий Марков, который на самом деле — и я подтверждаю и подписываюсь всеми своими руками — был удивительный человек, представитель Ленинградской школы географии, он стал деканом нашего факультета в 1945 году.
Географические школы Москвы и Ленинграда были изначально разными и соперничали. В Питере и сейчас географическая школа другая. А в 30-е годы и особенно в войну много ленинградцев приехало работать в Москву. В полном составе переехал Геоморфологический институт во главе со своим первым директором — академиком Андреем Александровичем Григорьевым и стал называться Институтом географии. Тут такая катавасия началась! Мало того что московские напирали, так еще и свои переругались».
Вот что писал об этом сам Константин Константинович Марков: «Я руководил в Институте географии отделом геоморфологии. В конце войны отдел был восстановлен. А. А. Григорьев выдвинул новую и весьма спорную концепцию — геоморфологическую и общегеографическую. Геоморфологическая концепция являлась, собственно говоря, антигеоморфологической и никак не соответствовала общим представлениям географов, что вынуждает меня остановиться на теоретической стороне спора.
А. А. Григорьев был известен до войны своими географическими исследованиями в Якутии и на Кольском полуострове; несколько позднее, но тоже в довоенный период, он осуществил тщательный физико-географический анализ зон материков на современном уровне науки, что представляло также несомненное достижение. Им были высказаны перспективные, правда еще в крайне общей форме, предложения о необходимости балансовых оценок вещества и энергии географических зон.
Но во время войны (в 1943 г.) дальнейшее теоретизирование привело А. А. Григорьева к заявлению об открытии „закона интенсивности географического процесса“. В многочисленных публикациях подчеркивалось, что сделанное открытие — главное научное достижение советской географии. Поскольку критерием ценности теории выдвигалась интенсивность физико-географического процесса, получалось, что ведущим является его „гидрометеорологическое звено“, в котором процессы проходят быстро. Геоморфологические процессы, напротив, развиваются медленно, и геоморфологии было отведено второстепенное место. Эта очень странная мотивировка ценности науки являлась тем более удивительной, что выдвигалась недавним руководителем Геоморфологического института. С негативной оценкой геоморфологии согласиться я не мог. Наивно думать, что мы оба выступали „по должности“. Дело обстояло серьезнее. Географы всегда воспитывались на признании значения геоморфологии как основы природы земной поверхности (географического ландшафта)…
В Институте географии я выступил с докладом, посвященным истории геоморфологии… Возникнув, геоморфология развивалась вместе с общественной жизнью, начиная с эпохи Возрождения; во Франции — в связи с Великой французской революцией XVIII века; в США — для нужд колонизации Запада. С большим напряжением, преимущественно по ночам, за три недели я написал книгу о геоморфологии, содержавшую новую концепцию геоморфологических знаний. Она была опубликована в 1948 году („Основные проблемы геоморфологии“).
В феврале 1945 года я ушел из Института географии»[231].
С тех пор К. К. Марков был деканом Географического факультета МГУ. После этого между ИГАНом и МГУ словно пробежала черная кошка. В 1951 году Григорьева на должности директора Института географии Академии наук СССР сменил друг детства и однокашник Маркова — академик Иннокентий Петрович Герасимов, с которым они еще в 1939 году вместе написали первую в СССР работу по истории ледникового периода. Однако ситуация не изменилась. Выпускники Географического факультета МГУ, приходившие по распределению на работу в ИГАН, начинали по уже сложившейся традиции «не замечать» московских университетских географов и их работы.
Во Владивостоке Андрею Капице предстояло основать новый Институт географии, и он решил пригласить туда директором К. К. Маркова. То, что в Президиуме Академии наук СССР заседал его отец Петр Леонидович, сыграло в этом деле очень важную роль. Андрей Петрович рассказал отцу, что у него на географическом факультете есть не просто ученый-географ, а философ, настоящий мыслитель с оригинальными идеями развития географической науки.
