Втюрин вспоминал: «Очень веселый был Андрюша! Любил пошутить частенько. Когда мы только еще готовились к походу, смотрю, он что-то с Михаилом Михайловичем Сомовым на общем собрании рядышком садится. И когда Сомов, начальник нашей экспедиции, сделал свое краткое сообщение и сел, вдруг раздался громкий неприличный звук! От посадки. Все замерли, но Сомов не растерялся, встал и говорит: „Ну, Капица, погоди!“ — и присоединился к общему смеху. Это Андрюша ему резиновую такую штучку подложил. У нас ее нельзя было достать, но мы же по пути заходили в Голландию и Кейптаун, и Андрюша где-то там ее приобрел».
И еще: «На каком-то вечере Андрей уговорил меня выступить с фокусом. Я должен был изображать знаменитого фокусника с оригинальным номером. И Андрей сделал действительно удивительный номер! У него была богатая борода. Он так осторожно побрил эту бороду, что она не рассыпалась, и наклеил ее на марлю. И так хорошо сделал, что никто не заметил, что борода отрезана. После моего „фокуса“ он оборачивается ко всем — и без бороды! Смеху было!»
Ну а пока продолжается борьба с неизвестностью. Андрей записывает в дневнике:
«Утром 11 апреля погода выдалась тихая, но облачная. Я сидел в салоне, когда по телефону Комаров сообщил, что видит впереди на горизонте горы. Поезд сразу остановился, и мы бросились наружу. Взобравшись на крышу домика и вырывая друг у друга единственный бинокль, мы пытались их разглядеть. Действительно, над горизонтом виднелась темная полоска, напоминающая горную цепь.
Десять лет назад летчики американской экспедиции Хай-джамп, пролетавшие в этих районах, отметили на карте цепь гор, названных „Горы, наблюдавшиеся в 1947 году“. После этого наши летчики, летавшие далеко к югу, не могли обнаружить никаких признаков этих гор… Трогаемся дальше, и уже через полчаса все выясняется. Комаров сообщает по телефону: „Горы-то вроде взлетели!“ Действительно, между линией горизонта и „горами“ образовалась тонкая светлая полоса. Теперь хорошо видно, что это гряда облаков, которую с трудом можно отличить от настоящих гор…
Я снова пробую определить толщину ледника. Но, по-видимому, мощность льда настолько велика, что с моей портативной сейсмостанцией нельзя зарегистрировать отражения от ледникового ложа».
Теперь Андрей берется за рычаги трактора. Как вспоминал О. А. Борсук, «Андрей всегда очень гордился своими водительскими корочками». В Антарктическом походе водили трактор все, кто умел, по очереди:
«Кабина трактора до половины заметена снегом. Расчищаю рычаги управления и надеваю наушники. Раздается голос Виталия Бабарыкина: „На второй скорости: раз, два, пошли!“ — и одновременно с ним даю ручку сцепления от себя. Рывок, и поезд тронулся. В наушниках слышен чуть хриплый голос Павла Кононовича Сенько:
— Пять градусов влево!
— Есть влево! — отвечает Виталий.
— Есть влево! — повторяю я.
Через минуту Павел Кононович кричит:
— Ребята, куда вы? Давай вправо 30 градусов!
Спешно выправляем положение. Пока мы еще не приспособились, поезд начинает выписывать сложную кривую, шарахаясь то влево, то вправо. Метет пурга, впереди — мутная стена. Переднего трактора почти не видно…
Трактора переваливаются в белесой мгле. Начинает темнеть. Задние фары переднего трактора видны еще хуже, по-видимому, пурга усиливается.
В моем тракторе что-то начинает глохнуть мотор, он не принимает обороты. Давление топлива совсем упало. Докладываю по телефону Комарову. Он пробирается сквозь ревущий снег и осматривает мотор. Причина простая — кончается горючее. Надо отцепить трактор, подъехать к грузовым саням, установить насос и перекачать в бак целую бочку горючего. Всюду набивается снег, работать трудно. Все измотались за сегодняшний день. Михаил Михайлович Сомов принимает решение остановиться — ночевать. 152-й километр».
А вот Андрей помогает по кухне: «Утром 12 апреля пурга бушевала еще сильнее. В 2–3 метрах ничего не видно. Между балками натянули веревки — леера. Ходить надо только по ним, иначе можно легко потеряться… Сугробы к концу второго дня сравнялись с верхом грузовых саней… Ветер изменил направление — сразу изменились и сугробы. Если утром, выходя из салона, приходилось на четвереньках перелезать через огромный надув перед дверью, то к вечеру этот сугроб исчез. Зато появился новый, на полпути между кухней и салоном.
Третий день ревет пурга. Это, пожалуй, самая сильная пурга, которую мы видели до сих пор в Антарктиде. Ветер до 24 метров в секунду с морозом 40°.
Ушедший еще утром дежурить на кухню Борис Втюрин звонил по телефону и просил его откопать. Взял лопату и вышел на улицу. Бешеный порыв ветра свалил меня с ног. Падаю и скольжу куда-то ногами вперед… Во время падения я потерял ориентировку и только примерно представляю, что поезд должен быть где-то слева… если начать сейчас искать поезд, то можно еще дальше уйти от него, а тогда дело плохо. Проходит 10–20 минут, и… ветер немного спадает. До боли в глазах вглядываюсь туда, где должен быть поезд, но там все бело. Случайно поворачиваю голову направо и вижу салон-вагон в каких-то 6–8 метрах от себя. Снова ветер усиливается…
Начинаю откапывать дверь, но работа довольно неблагодарная. За то время, что выкинешь три лопаты снега, наносит две обратно. Переговариваемся с Борисом через трубу печурки, но вот, наконец, первая дверь откопана наполовину. Как все двери в наших домах, она открывается внутрь. Вваливаюсь в тамбур. Здесь тоже по колено снег. Выкидываю его на улицу и влезаю в кухню. Здесь тепло и уютно, на сковородке шипят котлеты. Пахнет кофе и еще каким-то кулинарным ароматом. Вознаграждаю себя парой котлет и чашкой кофе.
Полдела сделано, теперь надо взять все кастрюли, миски, ложки и тащить в салон-вагон… Борис уходит вперед, неся кастрюлю супа. Чтобы дважды не ходить туда и обратно, я решаю забрать всё сразу. Одиннадцать кружек я нанизываю на ремень и, как ожерелье, надеваю на шею. Вилки, ложки и ножи — в нагрудный карман. Десять мисок — за пазуху. Чайник с кофе — в левую руку. Кастрюли с котлетами — в правую. Ну, кажется, всё. Открываю дверь, становлюсь на стул и ставлю чайник и кастрюлю на крышу балка. Подтягиваюсь, вылезаю на край лаза, ведущего к двери кухни, и закрываю за собой дверь. Делаю шаг и лечу куда-то вниз. Между балками сравнительно тихо, ветер ревет наверху. С трудом выбираюсь. Вид у меня забавный — ожерелье из кружек вокруг шеи, гремящие миски и чайник, из которого валит пар. Единственной потерей оказалась крышка чайника. Наверное, ее подхватил ветер и унес к Мирному со скоростью 70–80 км в час.
Так как ужин был полностью доставлен, то потеря крышки была мне великодушно прощена»[187].
Продвигаться вперед становится все труднее: «Температура воздуха упала до 48° мороза. Многие мелкие обморожения, или, как их называют, „поцелуи мороза“, носят все без исключения участники похода. Больше всего страдают веки, переносица и скулы. Вчера Борис Втюрин осторожно снял с переносицы „седьмую шкуру“… Пожалуй, шутить стали чуть меньше.
Сегодня прошли всего 10 километров, поминутно застревая в глубоких надувах. Ночью температура упала до 52° при ветре 13–14 м/сек. Снова началась пурга.
Только 30 апреля мы смогли двинуться вперед, раскопав поезд… Поверхность ледника покрыта рыхлыми надувами. С ходу въезжаем в один из них. Долго мучаемся, расцепляя поезд и выдергивая каждый балок отдельно…
Решили выслать вперед проводника… Первым вышел Борис Втюрин, через 45 минут его сменяет Щекин (аэролог. — Прим. авт.), а его — я. Иду перед трактором, специальной палкой ощупываю поверхность. Шаг за шагом продвигаюсь вперед. Палка ударяется о твердую поверхность плотного снега. Но вот палка уходит в мягкий и рыхлый надув. Скрещиваю руки — это знак трактору остановиться. Нащупываю сугроб. Ухожу вправо, иду вдоль его края. Надув становится шире, возвращаюсь влево и, наконец, нахожу узкий проход между двумя надувами. Поезд медленно поворачивает и идет в проход. Надув уже позади, и снова метров 200–300 твердая поверхность.
