От его голоса воробьи испуганно поднялись все разом и улетели. Мы не боялись Бежевого. Это был в общем-то добродушный человек. Он грозил нам для порядка, а скорее всего от скуки: дежурство длинное, а время идет медленно. Подойдя, мы заговорили с ним:

— Какая у вас красивая форма! Видать, новая!

— А кобура-то блестит! Как лакированная!

— А в ней револьвер! Настоящий!

Бежевый стоял, оглушенный нашей болтовней. Его рябое лицо вытянулось, маленькие синие глаза прищурились, длинный хрящеватый нос нацелился на Петьку. Казалось, Бежевый вот-вот чихнет. Но он не чихнул, а пошел на нас, растопырив руки. Мы разбежались в разные стороны. Бежевый рассмеялся и бросил окурок в урну:

— Испугались, чертенята! То-то же!

Солнце поднялось высоко. Стало жарко, и мы решили искупаться.

— Айда на речку! А потом опять за картошку.

Речка Торгус не очень глубокая, неширокая, но быстрая, протекала в низинке, в полуверсте от вокзала. Она перерезала железнодорожную насыпь. С берега на берег перекинулся мост. Высокий, ажурный, красивый, он покоился на трех железобетонных опорах и нес на себе два ряда стальных рельсов. При въезде на мост и выезде с него были устроены дощатые будки. В них круглые сутки стояли часовые с винтовками. На левом берегу, в окопах, укрытая маскировочной сетью, притаилась зенитная батарея.

К мосту близко подходить не разрешалось: запретная зона.

Между станцией и мостом в реку врезалась отмель, а за ней, под берегом — омут. На отмели мы удили хариусов, ельцов и пескарей. В омуте водились щуки, окуни. Берега поросли ивняком, который ближе к мосту был вырублен начисто, чтобы часовые могли просматривать местность.

Отмель называлась Ивушкиной. Возле нее, на песчаном, обращенном на юг берегу, мы всегда загорали.

Неподалеку, по насыпи, через мост все шли и шли составы, торопливо и неистово грохоча по рельсам.

Мы разделись и кинулись в воду. Плавали, ныряли, а после стали в круг и «заварили кашу» — с шумом мутили воду сцепленными руками.

Потом заметили на берегу Графа. Он стоял на корточках возле нашей одежды и что-то делал, суетливо работая руками. Беловолосая голова его, как шар, блестела на солнце.

— Эй, Граф! Ты что там делаешь? — кинулись мы к нему.

Сопя и краснея от усилий, Юрка завязывал узел на рукаве Петькиной рубахи, словно бы не замечая нас. Петька приподнял его за шиворот:

— Зачем ты это?

— Узелок н-н-на память, — невозмутимо ответил Граф, точь-в-точь повторив Петькины слова. Мы вспомнили, что три дня тому назад Петька из озорства завязал узел на мокром рукаве Сережкиной рубахи.

— А намочить у тебя ума не хватило? Моченый узел и зубами не скоро развяжешь!

— Н-н-намочить забыл.

Граф отошел в сторону и принялся разглядывать мост и речку. На воде словно блестели тысячи маленьких осколков от зеркала так, что глазам становилось больно.

— А я сегодня ел гречневую кашу, — щурясь, похвастался Граф. — Вкусно!

Он даже облизнулся.

— А губа у тебя не болит? — усмехнувшись, спросил Петька, без труда развязав узелок на своей рубахе.

— З-з-зажила. Только еще немножко болит, когда горячее ем. Я д-д-дую на горячее…

— Юрка, можешь выкупаться, пока мы тут, — разрешил Сережка.

Граф покосился на нас недоверчиво:

— Надо раздеваться, — не то спросил, не то утвердительно произнес Граф.

— Как же не раздеваться? Конечно, надо.

— Хитрые! Еще мне завяжете узел!

— Была нужда! — небрежно бросил Петька.

Юрка улыбнулся, не спеша снял рубашонку, трусики, поверх них положил камень-голыш и побежал к воде, оглядываясь.

— Да не оглядывайся! — крикнул Сережка. — На быстрину не заходи!

Граф купался недолго. Вскоре он вышел из воды. На теле у него появилась гусиная кожа, нижняя губа, синяя от недавнего ожога, ходила ходуном.

— Х-х-холодно, — пробормотал он сипло.

— Ложись сюда, на песок. Согреешься, — позвал брат.

Граф растянулся на горячем песке.

— Юрка, расскажи что-нибудь, — лениво обронил Петька, почесывая одну босую ногу другой.

— А я н-н-не Юрка…

— Кто же ты?

— Г-граф Тар-та-к-ковский, вот кто!

— Какой же ты граф? Под носом сопли, губа синяя. У настоящего графа усы, — сказал я.

— И ходит он во фраке, а не в трусиках, — добавил Петька.

Граф молчал, раздумывая над тем, что мы ему сказали. Разговор ему, видимо, не нравился, и он перевел его на другое:

— Почему вы не п-подождали меня? Я т-тоже хотел на реку.

— Не маленький, сам дорогу знаешь!

— Да я-то знаю… только вам надо было подождать меня.

Юрка вскочил, надел трусики, подпрыгивая на одной ноге. Одевшись, стал на колени и начал рыть в песке ямку сучком, подвернувшимся под руку. Солнце припекало, лежать на пляже было приятно: на душе легко, мысли какие-то неторопливые, будто полуденные облака в ясный безветренный день, тихо плывущие по небу.

По железнодорожной насыпи к мосту спешил товарный поезд, грохоча на всю окрестность. Из трубы паровоза вырывались клочья дыма и висли на верхушках кустарника. Состав втянулся в ажурное переплетение моста, и гул от грохота колес стал явственней и громче.

Мы молча провожали эшелон взглядами. Петька мечтательно сказал:

— Сесть бы на поезд, да и махнуть бы на фронт! Все воюют, а мы тут в тылу околачиваемся!

— Вернут с полдороги, — заметил Сережка, — скажут: малы еще. Им, взрослым, все кажется, что мы маленькие…

— Что мы, стрелять не умеем? — Петька сел.

— А умеешь ли? — прищурился Сережка.

— Это же просто! Прицелился, нажал собачку — и бабах! Стащил бы ты пистолет у Василия, постреляли бы и на место положили.

— Я же не Юрка!

Вспомнив о картошке, мы оделись и побежали на огороды. Граф еле поспевал за нами.

Мы набили на руках кровяные мозоли, но дело все же довели до конца.

— Почему же он не стреляет? — спросил Петька, высунувшись в дверь и внимательно осматривая окрестность. — Пора начинать!

Неприятель Граф не подавал признаков жизни. У нас все было готово к предстоящей операции: на стене висела карта местности, на столе стоял телефон. Мы сгорали от нетерпения.

Наконец неподалеку в кустах затрещал пулемет. Он был кочующим: его переносили с места на место. Василий рассказывал нам, что на фронте бывают такие «кочующие» огневые точки. Постреляет фашистский пулеметчик из одного места и сразу переходит на другое для того, чтобы наша артиллерия не могла его быстро уничтожить. Граф об этом, может быть, и не знал, но стрелял приблизительно через равные промежутки времени из разных точек.

Наконец вражеский пулеметчик основательно окопался на пригорке близ железнодорожной насыпи и сыпал оттуда очередями без передышки.

Сережка синим карандашом отметил на карте расположение пулемета врага.

— Готово, — воскликнул он. — Засекли. Докладывай в штаб, — скомандовал он мне.

Я связался по телефону со штабом полка и доложил, где находится враг. Оттуда нашему батальону последовал приказ: подавить пулемет неприятеля артиллерийским огнем и перейти в наступление.

Мы выскочили из вагона и помчались на батарею. Батарея — дырявая железная бочка из-под керосина — была надежно спрятана в кустах. На ней лежал металлический шкворень от телеги.

Петька схватил шкворень, я забрался на крышу вагона корректировать огонь. Сережка стал командовать:

— Батарея! Осколочными по огневым точкам противника огонь!

Петька бухал шкворнем о бока бочки. Это было похоже на настоящую артиллерийскую стрельбу.

Бум… бум… бум…

— Огонь! — кричал Сережка.

Бум… бум… бум… — гудела бочка.

— Корректировщик, проверить попадания!

Я вглядывался в пустырь за перелеском. Влево, у насыпи, на пригорке сидел Граф и старательно крутил деревянную трещотку.

— Левее! — крикнул я.

— Прицел семьдесят шесть! Огонь! — приказал Сережка.