— Как нет, есть! — отозвался Василий. — Есть и походные кухни. Обед в термосах доставляют прямо на передовую и там разливают по котелкам. Помню, однажды мне приходилось так, ползком, с термосом за плечами, доставлять обед для наших разведчиков. Начался обстрел. Жмусь к земле, ползу по-пластунски. Прибыл на передовую, открыл термос, а там вместо супа из перловки одна каша на дне. Пулями, видишь ли, изрешетило термос, жидкое вытекло, на спине у меня мокро. Думал — ранило, кровь. А ребята смеются — вся спина в супе.

Нас с Петькой эта история тоже рассмешила, а Сережка, казалось, и не слышал, что рассказывал Василий. Он сидел неподвижно и зачарованно смотрел на золотые угольки, которые уже стали подергиваться пеплом.

Сережка часто погружается в молчаливое раздумье и вроде бы ничего в такие минуты не слышит и не видит. Петька говорил, что на Сережку «находит».

Мне отчего-то вдруг стало грустно. Вспомнился отец, который погиб в первый год войны… Мать плакала всю ночь, получив «похоронку». Я лежал на диване и тоже плакал, уткнувшись в мокрую от слез подушку… И у Петьки отец «пал смертью храбрых», как писали в письме однополчане. Где-то похоронены наши отцы?..

У Сережки отец воевал в противотанковом дивизионе артиллеристом. В последнем письме он сообщал, что вместе с расчетом орудия подбил три немецких танка и получил награду — орден Красной Звезды, и Сережка очень гордился отцом.

Василий похлопал братишку по плечу:

— Что грустишь, меланхолик?

Петьку охватил внезапный прилив безудержного веселья. Он опрокинулся на спину и, задрав кверху босые пятки, захохотал:

— Ме-ме-ланхолик! Ме-ме-ланхолик!

Сережка ткнул его кулаком в бок:

— Перестань!

Петька сел и, все еще едва сдерживая смех, спросил:

— Василий, а что такое ме-лан-хо-лик?

Тот снял котелок с очага, поставил на траву, накрыл крышкой:

— Меланхолик? Как бы тебе оказать… ну, человек, который хандрит.

— Как это — хандрит?

— Ну, тоскует о чем-нибудь. Ходит, молчит, в землю смотрит, будто что-то потерял.

— Теперь так и будем тебя называть — меланхолик! — допекал Петька Сережку.

— Перестань, говорю! — Сережка уже сжал кулаки — быть потасовке. Но Петька сказал миролюбиво:

— Ладно, перестал. Теперь что?

— А не трепись. Понял?

— Понял. Больше половины.

— Хватит ссориться, — Василий поднялся. — Вон мать идет. Пойдемте обедать.

В самом деле, хлопнула калитка, и Сережкина мать, быстрая, маленькая, в синем сарафане и белой кофте, торопливо шла к крыльцу. Рядом с ней семенил Граф. Мать крикнула:

— Эй, мужики! Обед готов?

— Готов! — весело отозвался Василий. — Пошли, пошли, ребята!

— Мы ели на станции, — ответил Сережка. — Я не хочу.

— Ну, как хочешь. Было бы предложено, — сказал Василий, взял котелок и пошел в дом.

Граф крикнул с крыльца:

— Сережка! Я твою долю съем.

— Ешь. Скорее вырастешь!

Очаг потух. Мы растянулись на траве — голова к голове и стали думать, чем бы нам заняться. Петька предложил играть в наступление:

— По всем правилам, чтобы… У нас будет свой командир, штаб, телефон, карта… Наметим район, где будем наступать.

— Не, — возразил Сережка. — Надо сначала в оборону, а потом в наступление. На фронте всегда так: прежде оборона, а после уже наступают.

— Ну, ладно. Пусть сначала оборона, — согласились мы. — Давайте наметим план. Где будет штаб?

— Здесь, в садике, — предложил я.

— Нет, тут не годится, — сказал Петька. — Тут будут нам мешать. Только начнешь играть, как мамка пошлет за водой или в магазин.

— Знаете где? — Сережка приподнялся на коленях и показал в сторону вокзала. — Там, возле тупика, старый вагон есть. В нем сделаем штаб. Место хорошее — кусты, овражек.

Мы пошли на станцию.

И чего тут только не наросло! Ивняк, ольшаник, бурьян с беленой, крапива. Пробраться к вагону, стоявшему в тупике, на ржавых рельсах, было трудно. В старом-престаром вагоне-развалюшке, видимо, раньше кто-то жил. Внутри мы обнаружили сложенную из кирпичей маленькую печурку с железной трубой, выведенной в дыру на крыше. У единственного оконца с запыленным, треснувшим стеклом стоял шаткий столик, сколоченный из досок от ящиков. На столешнице сохранилась надпись черной краской: «Верх, не кантовать!»

Больше в вагоне ничего не было, если не считать обрывков старых газет, охапки слежавшейся прелой соломы в углу и битых кирпичей.

Вагон стоял в укромном месте — его не было видно ни с главного пути, ни со стороны вокзала. У входа — маленькая поляна, поросшая мягкой травой и широкими, угловатыми листьями мать-и-мачехи. За полянкой те самые дебри, в которых мы обожгли о крапиву и больно оцарапали о колючки ноги, пробираясь сюда.

— Тут и будет наш штаб, — сказал Сережка. — Спрятан надежно, врагу не виден.

— А где враг? — спросил я.

— Противник занимает оборону во-о-он там, за кустами, перед болотом, — Сережка показал на мелколесье, прилегающее к железнодорожной линии.

Мы говорили полушепотом, нам и в самом деле казалось, что враг близко, он может услышать.

— Давайте, приведем в порядок блиндаж, — Петька скрылся в темном проеме вагонной двери.

Мы выбросили весь мусор и хлам, из веток сделали веник и подмели пол. Стало чисто и даже уютно.

— Здесь мы поставим телефон, — Сережка попробовал прочность стола. Он был устойчив.

— А тут повесим карту, — Петька ткнул пальцем в прокопченную щелястую стену.

— А чем будем воевать? — спросил я. — Опять трещотками, как весной?

Сережка, будто у нас был целый арсенал с оружием, стал перечислять:

— Возьмем пулеметы, гранаты. Спрячем в кустах батарею пушек.

Мы не стали ему возражать, сделали вид, что все это можно раздобыть. Игра есть игра.

В вагоне было темновато, и мы вышли на полянку.

— Надо выбрать командира, комиссара и наблюдателя. Без наблюдателя воевать нельзя, — смазал Сережка. — Давайте, я буду командиром.

Петька с ним не согласился:

— Во как! Он будет командиром! А чем я или Колька хуже тебя? Каждый из нас может быть командиром. Надо по-честному, надо жребий бросить!

В это время из кустов явственно донеслось:

— К-к-командиром буду я!

Мы обернулись: из-за веток выглядывала добродушная и плутоватая физиономия Графа.

— И ты здесь? — Сережка укоризненно покачал головой. — Все за нами шпионишь? Марш домой!

— А вы все тайком от меня! — упрекнул Граф, выйдя из кустов.

— Как ты нас нашел?

— Очень просто, п-п-пошел за вами и нашел.

— Ладно, садись сюда, — смягчился Сережка. — Будем бросать жребий. И раз пришел Граф, надо еще одну должность. Пусть один из нас будет неприятелем, немцем. А то против кого же воевать?

Мы согласились. Петька вырезал из ивового прутика перочинным ножиком палочки разной длины.

— Длинная палочка — командир, короче — комиссар, еще короче — наблюдатель, а самая короткая — немец, фашист.

Стали тянуть жребий. Длинную палочку вытянул Граф. Сережка тотчас выхватил ее у него из рук:

— Давай снова!

— З-з-зачем снова? — Граф сморщил лицо, готовясь заплакать. — Сказано: длинная палочка — командир. А я ее вытащил!

— Ты не годишься в командиры! Ты еще маленький. Вытащи себе палочку покороче!

Граф недовольно засопел, отвернулся. У него от возмущения даже покраснели уши.

— Тяни, Граф! — Петька нарочно подтасовал палочки так, чтобы Юрке досталась самая короткая, и почти насильно совал ее Графу в руку.

Но Графа не проведешь. Он потянул палочку из середины, и ему выпала должность комиссара.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Юрка. — Я — комиссар. А вы делите остальные должности.

Мы переглянулись. Юрка, конечно, не подходил и на должность комиссара.

— Давайте до трех раз тянуть, — Сережка подмигнул нам с Петькой.

Граф заметил, что он подмигнул, надулся и швырнул палочку в траву.