Радар пытается вернуться к новому хозяину, возвращается к воротам, подпрыгивает, ее передние лапы царапают металл. Потом она останавливается. Она получила приказ и должна бежать. Она чувствует, что может бежать всю ночь, но ей не придется этого делать, потому что есть безопасное место — если только она сможет туда попасть.

Шлеп-шлеп.

Она убегает все дальше и дальше, припадая к земле. Луны еще не светят, и волки не подняли вой, но она чувствует, что они рядом. Когда появится лунный свет, они нападут, и она уже чувствует приближение этого. Если это произойдет, а так и случится, она будет драться. Они могут одолеть ее, их много, но она будет драться до конца.

Шлеп-шлеп.

— Эй, парень, проснись!

Луны выскальзывают из расступившихся облаков, меньшая как всегда гонится за большей, и раздается первый волчий вой. Но впереди красный троллейбус и приют, где они с Чарли провели ночь, когда она еще была больна. Если она доберется до него, то сможет проскользнуть внутрь, если дверь все еще открыта. Она думает, что он закрыл ее не до конца, но не уверена. Это было так давно! Если дверь открыта, она может забраться внутрь, встать на задние лапы и прикрыть ее. Если закрыта, она повернется к ней спиной и будет сражаться до тех пор, пока останутся хоть какие-то силы.

Шлеп-шлеп.

— Хочешь пропустить еще одно кормление? Не советую.

Дверь приоткрыта. Радар протискивается в нее и…

ШЛЕП!

Последняя пощечина разрушила, наконец, сон, который мне снился, и я открыл глаза, увидев тусклый мерцающий свет и кого-то, склонившегося надо мной. Его волосы спадали на плечи, и он был так бледен, что на мгновение я подумал, что это тот самый ночной солдат, который вел маленький электромобиль. Я рывком сел. Вспышка боли тут же пронзила мою голову, за ней накатила волна головокружения. Я поднял кулаки, глаза мужчины расширились, и он отшатнулся. Он оказался человеком, а не бледным существом, окруженным аурой голубого света, льющегося из глаз. Глаза его глубоко запали и выглядели как темные пятна на лице, но это были человеческие глаза, а волосы были темно-каштановыми, почти черными, а не седыми.

— Дай ему сдохнуть, Хейми! — крикнул кто-то. — Он, черт возьми, тридцать первый. Они ни за что не будут дожидаться шестидесяти четырех, те времена прошли. Еще один, и нам крышка!

Хейми — если так его звали — обернулся на голос и ухмыльнулся, показав белые зубы на грязном лице. Он был похож на загнанного в угол хорька.

— Не искушай меня понапрасну, Глаз! Нужно делать людям добро, ты же знаешь. Мы слишком близки к концу, чтобы не думать о посмертии!

— Трахни себя и трахни свое посмертие, — сказал тот, кого назвали Глазом. — Есть этот мир, потом фейерверк, и все.

Я лежал на холодном, влажном камне. За тощим плечом Хейми я мог видеть стену из каменных плит, из-под которых сочилась вода, с зарешеченным окном высоко вверху. Между прутьями решетки не было ничего, кроме черноты. Я был в камере. «В заточении», — подумал я. Я не знал, откуда взялось это выражение, даже не был уверен, что знаю его значение. Что я знал, так это то, что у меня ужасно болела голова, а у человека, который бил меня, чтобы разбудить, было такое мерзкое дыхание, как будто у него во рту сдохло какое-то маленькое животное. И еще, похоже, я намочил штаны.

Хейми наклонился ко мне ближе. Я попытался отстраниться, но за моей спиной оказалась еще одна решетка.

— Ты выглядишь сильным, парень, — обросший щетиной рот Хейми щекотал мне ухо, это было противно и почему-то казалось жалким. — Будешь защищать меня так же, как я тебя?

Я попытался выяснить, где я нахожусь, но из моих губ вылетали только обрывки звуков. Я облизнул губы — они были сухими и опухшими.

— Хочу… пить.

— Это можно.

Он поспешил к ведру в углу того, что, как я теперь не сомневался, было камерой — а этот Хейми был моим сокамерником. На нем были рваные штаны, доходившие до голеней, как у потерпевшего кораблекрушение на журнальной карикатуре. Его рубашка больше походила на майку, голые руки белели в неверном свете. Они были тонкими, как макаронины, но не выглядели серыми. Правда, при таком освещении трудно было сказать наверняка.

— Ты чертов идиот! — это был кто-то другой, не тот, кого Хейми назвал Глазом. — Зачем ухудшать наше положение? Тебя что, повитуха уронила при рождении? Парень едва дышал, ты мог бы сесть ему на грудь и покончить с ним! Мы вернулись бы к тридцати, и все было бы шито-крыто!

Хейми не обратил на это внимания. Он взял с полки над тем, что, как я думал, было его лежаком, жестяную кружку и окунул ее в ведро. Потом поднес кружку ко мне, прижав ко дну палец — такой же грязный, как и остальное его тело.

— Тут в дне дырка, — предупредил он.

Мне было все равно, потому что вода не имела шанса просочиться. Я схватил кружку и выпил залпом. Он смотрел на меня, но меня это тоже не волновало. Я будто попал в рай.

— Отсоси ему, пока он это делает, почему нет? — спросил другой голос. — Сделай ему хороший отсос, Хеймс, и он станет ловким, как хлыст для пони!

— Где я нахожусь?

Хейми снова наклонился вперед, не желая, чтобы его слышали другие. Мне было тошно от его дыхания, от него еще сильнее разболелась голова, но я терпел, потому что должен был узнать побольше. Теперь, когда я немного пришел в себя, пробудившись от приятного сна о Радар, я был удивлен тому, что не умер.

— Малейн, — прошептал он. — Глубь Малейн[199]. Десять…. — последовало слово, которого я не знал, — под дворцом.

— Двадцать! — крикнул Глаз. — И ты никогда больше не увидишь солнца, новенький! Никто из нас не увидит, так что привыкай!

Я взял у Хейми кружку и прошел по камере, чувствуя себя Радар — когда она была старой и больной. Наполнил кружку из ведра, заткнул пальцем маленькое отверстие внизу и снова выпил. Мальчик, который когда-то смотрел фильмы «Тернер классик» и заказывал их онлайн на «Амазоне», оказался в темнице. Ее невозможно было спутать ни с чем другим. Камеры тянулись по обе стороны сырого коридора. В стены между камерами были вставлены газовые лампы, источавшие тусклый голубовато-желтый свет. С вырубленного в камне потолка капала вода, в центральном проходе собравшаяся в лужи. Крупный парень напротив меня, одетый во что-то похожее на остатки пижамы, увидел, что я смотрю на него, и запрыгнул на решетку, тряся ее и издавая обезьянье уханье. Грудь у него была голая, широкая и волосатая. С его плоским лицом и низким лбом он был чертовски уродлив — но не имел ни одного из тех увечий, которые я видел по пути в это славное местечко, и слова его были совершенно понятными и разборчивыми.

— Добро пожаловать, новенький! — это был Глаз, которого, как я узнал позже, по-настоящему звали Йота. — Добро пожаловать в ад! Когда начнутся игры… если они начнутся… думаю, я вырву твою печень и надену ее вместо шляпы. В первом раунде твою, во втором того, кого дальше выставят против меня! А до тех пор желаю тебе приятного пребывания здесь!

Дальше по коридору, возле окованной железом деревянной двери в конце, послышался другой голос, на этот раз женский:

— Тебе следовало остаться в Цитадели, детка! — потом, потише. — И мне тоже. Лучше было голодать.

Хейми прошел в угол камеры напротив ведра с водой, спустил штаны и присел на корточки над дырой в полу.

— Черт, опять понос! Все из-за тех проклятых грибов.

— Что за чушь? — отозвался Глаз. — Это было, должно быть, не меньше года назад. Дряни ты здесь и правда нажрался, но грибы тут ни при чем.

Я закрыл глаза.

Время шло. Не знаю, сколько его прошло, но я начал приходить в себя. Я чувствовал запах грязи, сырости и газа из ламп, которые давали этому месту что-то, похожее на свет. Слышал журчание текущей воды и шаги заключенных, иногда их разговоры друг с другом, а то и с самими собой. Мой сокамерник сидел возле ведра с водой, угрюмо разглядывая свои руки.