Нейтрализация Эльзас-Лотарингии, по мнению Бисмарка, также не могла служить надежной гарантией мира для Германии. Создание барьера нейтральных стран от Бельгии до Швейцарии не исключало возможности нанесения удара по германской территории. Бисмарк ссылался на опыт минувшей войны, когда французское командование рассматривало план высадки десанта в Померании для непосредственной угрозы Берлину. До тех пор пока на морях сохранялось превосходство французского флота над германским, Франция была в состоянии вести войну против Германии в обход Эльзас-Лотарингии.

Германский канцлер, вероятно, сознавал, что угроза полномасштабного французского вторжения с моря химерична. Поэтому его главный аргумент против нейтрализации Эльзас-Лотарингии был политическим. Как Бисмарк небезосновательно подчеркивал, нейтрализация страны действенна только в том случае, если она полна решимости защищать этот статус с оружием в руках, равно далекая от желания поступиться своей независимостью в пользу кого-либо из своих соседей. Бельгия и Швейцария вполне удовлетворяли этому требованию. Но не Эльзас-Лотарингия, поскольку «сильный французский элемент, который сохранится здесь еще долгое время и который связан своими интересами, симпатиями и воспоминаниями с Францией, неминуемо подтолкнул бы это нейтральное государство, кто бы ни был его правителем, примкнуть к Франции в случае новой франко-германской войны, и этот нейтралитет стал бы для нас только опасной, а для Франции полезной иллюзией»[836].

Говоря в целом, Бисмарк выбрал путь аннексии Эльзас-Лотарингии и превращения ее в западный форпост Германской империи прежде всего в силу своего глубокого убеждения, что Франция не простит сам факт своего поражения и — с Эльзас-Лотарингией или без — сделает войну-реванш целью своей дальнейшей политики вне зависимости от утвердившегося в стране политического режима. Как отмечает Михаэль Штюрмер, оптимизм эпохи был полностью чужд Бисмарку. Он не строил особых иллюзий относительно идеала всеобщего мира и часто возвращался к мысли о том, что «будущие войны угрожают существованию Германии»[837]. Вместе с тем, стоит подчеркнуть, что ответственность за принятое тогда судьбоносное решение о территориальных приобретениях лежит, безусловно, далеко не только на одном прусском министре-президенте[838].

Только в одной сфере вмешательство нейтральных держав в стремительно развивающийся франко-германский конфликт оказалось успешным и было в равной мере с готовностью встречено воюющими сторонами. Речь шла об их посредничестве в решении, говоря современным языком, гуманитарных вопросов.

Экономический подъем Второй империи вызвал массовой приток рабочей силы: за двадцать лет число иностранных рабочих и членов их семей в стране утроилось, достигнув одного миллиона человек. Значительная доля трудовых мигрантов при этом приходилась на немцев. Проблема усугублялась еще и тем, что если весьма многочисленные бельгийцы, итальянцы и испанцы селились компактно в прилегающих к их родине окраинных регионах Франции, то немцы расселялись повсюду, составляя внушительную колонию не только в Париже, но и в ряде других крупных городов[839]. На момент начала войны во Франции проживало, по разным оценкам, от 80 до 100 тыс. иммигрантов из различных германских государств[840].

Внезапная развязка июльского кризиса 1870 г. в одном только Париже застала, по оценкам американского посланника Элиу Уошберна, около 30 тыс. немцев. Первым побуждением французского правительства стало отказать им во всяком содействии на выезд, дабы, как разъяснял 23 июля герцог Грамон, не обеспечивать германскую армию тысячами военнообязанных[841]. Это имело под собой весомые основания. Как вспоминал впоследствии Вальдерзее, вечером 16 августа он наблюдал на вокзале сцену отъезда нескольких сотен немцев, выстроившихся в колонну под командованием офицера ландвера и даже не пытавшихся скрыть свое намерение как можно скорее присоединиться к армии[842].

Однако позиция французских властей вызвала решительные протесты американских дипломатов, указавших на грубое нарушение международного права, что побудило Париж резко сменить курс. 4 августа было принято постановление, предписывающее проживающим во Франции немцам получить в трехдневный срок от министерства внутренних дел специальное разрешение на проживание или покинуть страну. Двумя днями позднее для иностранцев были вновь введены паспорта. Имперские власти вплоть до конца августа пытались разделять между «хорошими» немцами и «плохими» или «опасными». Однако реализовать свое намерение в воцарившемся хаосе они уже были не в состоянии.

Логичным итогом стал декрет от 28 августа об объявлении всех немцев в столичном департаменте Сена и самом Париже, не натурализовавшихся во Франции или не получивших разрешение МВД, военнопленными. Им давалась последняя отсрочка сроком в 72 часа[843]. Обосновывалась эта драконовская мера невозможностью защитить немецких иммигрантов от растущей ненависти к ним французского населения, хотя подобного рода эксцессы были еще редки. Эти постановления были сохранены и ужесточены новыми властями после свержения Империи.

Однако многие немецкие семьи в силу целого ряда обстоятельств не имели возможности или желания покидать Францию, лишаясь всего нажитого имущества и разрывая родственные связи. Некоторые из них опасались, что в Германии к ним также будут относиться как к врагам. Все это привело к тому, что на протяжении всей осады Парижа и последующих событий Парижской коммуны во французской столице оставалось от 5 до 9 тыс. немцев[844]. Значительным было число немцев и в Бордо, где рассмотрением их участи занимались специальные комиссии. Высылке подверглось менее 7 %, несколько десятков предпочли покинуть страну сами, более двухсот были поставлены под надзор полиции[845].

Прусское внешнеполитическое ведомство придало действиям Франции самую широкую огласку, превратив судьбу изгнанных немцев в вопрос первостепенной национальной значимости. Германская пресса требовала немедленных компенсаций пострадавшим. Оккупированные французские департаменты были обложены соответствующей контрибуцией, а окончательный расчет был отложен до подписания мира. Специальная общегерманская комиссия принялась регистрировать материальные претензии изгнанных к французскому правительству, общая сумма которых к середине ноября стала исчисляться сотнями миллионов талеров[846]. Занялся Берлин и судьбой тех, кто оставался во Франции.

В обстановке нарастающей враждебности многие «французские немцы» быстро оказались в критическом положении, без работы и средств к существованию. Опеку над бедствующими прусскими подданными и выходцами из княжеств Северогерманского союза взял на себя вышеупомянутый американский посланник в Париже Э. Уошберн. Швейцарский посланник Иоганн Керн представлял интересы баденцев и баварцев, а поверенный в делах Российской империи во Франции Григорий Николаевич Окунев — вюртембержцев. Они взяли на себя труд оформления необходимых документов для тысяч семей, помогая покинуть воюющую страну и предоставляя различного рода финансовую помощь[847]. Средства для этого предоставлялись как германскими правительствами, так и на основе пожертвований. Только американским посланником было выдано более 9 тыс. виз (одна виза выдавалась на всю семью целиком), освобождено несколько десятков заключенных и израсходовано на разного рода вспомоществование свыше 250 тыс. франков[848]. Представитель Швейцарии, в свою очередь, обеспечил выезд по меньшей мере 7 тыс. баварцев и баденцев и оказал финансовую помощь 5,5 тыс. из них[849].