Члены баденского правительства в равной мере боялись присоединения Эльзаса к Баварии и, как следствие, ее чрезмерного усиления в ущерб внутригерманскому равновесию. По их мысли, Бавария была неспособна не только защитить Эльзас, но даже умело управлять им. Министр-президент и министр иностранных дел Баварии Брай-Штайнбург, впрочем, поначалу высказывался против аннексии, так как видел в ней зародыш новых войн[821]. Однако даже самые влиятельные противники завоеваний уступили мнению большинства. Всевозможные схемы раздела Эльзаса с одновременными компенсациями друг другу южногерманских государств обрели немало сторонников. К примеру, великий герцог Гессенский предлагал отдать Эльзас Бадену, а часть Пфальца на правом берегу Рейна — Баварии, получив, в свою очередь, куски баварской и баденской территории[822].
Между тем, на протяжении августа мысль о территориальных приобретениях последовательно развивалась Бисмарком в кругу доверенных лиц и ближайших сотрудников. Наконец, 14 августа военный совет во главе с прусским королем Вильгельмом I единодушно одобрил для «укрепления безопасности Южной Германии» аннексию пограничных областей Франции, которые должны были получить статус «имперской земли». 21 августа кронпринц Саксонии писал отцу о своем разговоре с Бисмарком: «Он считает, что война должна принести позитивные результаты, иначе монархическому принципу будет нанесен ущерб. В качестве таковых он назвал уступку Эльзаса и немецкой Лотарингии. Эти земли должны находиться в собственности всей Германии, позволяя естественным образом сблизить север и юг»[823]. Эта мысль получит свое развитие и в речи Бисмарка в рейхстаге в мае 1871 г.: «Страсбург не в немецких руках составлял бы препятствие перед южными немцами, мешавшее им отдаться безоглядно германскому единству, национально-германской политике»[824]. Сохранение французского присутствия на Рейне дамокловым мечом висело бы над южнонемецкими столицами и повышало бы для них издержки любого франко-германского конфликта, делая вступление в единую империю менее привлекательным.
Не мог Бисмарк оставить без внимания и симптомы наметившегося австро-русского сближения. 19 августа Александр II и Горчаков впервые осторожно указали прусскому посланнику на всю желательность компромиссного мира и отказа от аннексий[825]. В том же духе на протяжении всего августа неуклонно высказывалось и итальянское правительство: дальнейшего усиления Пруссии здесь опасались[826]. Бессильный отвергнуть открыто и решительно эти поползновения, Бисмарк обратился к рупору прессы. 25 августа 1870 г. им была прямо инициирована кампания в подконтрольных правительству германских изданиях для отражения «враждебного вмешательства нейтральных держав». Эта кампания, ко всему прочему, дала благовидный предлог Вильгельму II в письме к российскому императору сослаться на германское общественное мнение, требующее воссоединения с собратьями в Эльзасе[827]. С этого же момента прусское внешнеполитическое ведомство начало предпринимать шаги по обоснованию справедливости заявленных целей войны с Францией. 1 сентября в официозной «Северогерманской всеобщей газете» вышла программная статья, подготовленная Морицем Бушем по указанию прусского министра-президента[828].
В немецкой историографии существует две основные точки зрения относительно того, как в Германии происходило формирование территориальных требований к Франции. Согласно первому, Бисмарк умело «организовал» общественное мнение в пользу аннексии — в частности, в распространение требований не только на германоязычный Эльзас, но и на Мец с прилегающими районами. По мнению других авторов, движение в пользу аннексии зародилось в Германии спонтанно, и германский канцлер был в каком-то смысле вынужден следовать за ним, в равной мере руководствуясь мнением германских военных[829].
Действительно ли немецкое общественное мнение подтолкнуло Бисмарка зайти в территориальных требованиях дальше, чем он сам того хотел? Сопоставив публичные высказывания и действия Бисмарка, У. Кох считает правильным поддержать в равной мере далекое от крайностей мнение Лотаря Галла: желание Бисмарка «быть в согласии с мнением огромного большинства немцев должно было помешать холодной оценке аргументов «за» и «против» аннексии и, несомненно, помогло подавить некоторые сомнения»[830]. Сомнения касались, впрочем, исключительно включения в состав Германской империи прилегающих к Мецу территорий с франкоязычным населением.
Важно отметить, что настроения эльзасцев в расчет ни в коей мере не принимались: относительно их симпатий Бисмарк ни секунды не обманывался. Гражданский комиссар провинции Кюльветтер в первом же своем рапорте проинформировал прусского министра-президента: «Cердца эльзасцев — французские, даже если они и говорят по-немецки»[831]. Бисмарк, однако, верил в изменение этой ситуации со временем[832].
Сторонник «реальной политики», Бисмарк не видел иного пути обеспечения надежной безопасности западных границ Германской империи, кроме как превращение Эльзас-Лотарингии в оборонительный вал против потенциальной французской агрессии. Следует отметить, что основные доводы против демилитаризации и нейтрализации территории Эльзас-Лотарингии в качестве альтернативы аннексии были изложены руководителем германской внешней политики еще в сентябре 1870 г. Он никогда не рассматривал подобные альтернативы всерьез при выработке условий мира с Францией, несмотря на оказываемое на него давление со стороны нейтральных стран — прежде всего, Великобритании и России.
Мысль о демилитаризации французских приграничных с Германией областей особенно активно развивалась на протяжении августа-сентября британской прессой. Имела она своих сторонников и в самой Германии: в конце августа к Бисмарку частным образом обратился бывший министр-президент Пруссии Отто фон Мантейфель. Он предложил проект включения нейтральной Эльзас-Лотарингии в общегерманскую конфедерацию[833]. Однако Бисмарк имел перед глазами исторический пример реакции России на навязанную ей демилитаризацию Черного моря после Крымской войны и не желал повторения подобного в отношении Франции[834].
Наиболее полно свою аргументацию Бисмарк изложил уже перед самым подписанием мира в программном выступлении в рейхстаге 2 мая 1871 г. Лейтмотивом речи германского канцлера стало то, что демилитаризация и нейтрализация Эльзас-Лотарингии отвечали бы исключительно французским интересам, не обеспечивая при этом в должной мере безопасность Германской империи. Срытие французских крепостей в Эльзас-Лотарингии при сохранении ее территории в составе Франции, по мнению Бисмарка, было совершенно «непрактично в интересах сохранения мира». Подобное обязательство неминуемо воспринималось бы французами как ограничение суверенитета и независимости страны и скорее способствовало бы постоянному раздражению, нежели успокоению национальных чувств побежденных. Сама по себе демилитаризация провинции в силу самого ее географического положения мало что меняла в ее роли «передового бастиона» Франции и плацдарма для наступательных действий французской армии в направлении Штутгарта или Мюнхена. Кроме того, всегда существовала угроза быстрого восстановления укреплений того же Меца, самой природой обреченного играть роль естественной крепости[835].
